Даже и не хочу представлять то, как меня вытаскивали из вонючего, перепачканного костюма; как поднимали, такого же вонючего и перепачканного, пребывающего без сознания или в полубреду. Как ни боялся я той сцены спонтанности, она всё-таки меня настигла...
И низвергла в самый низ.
(Облокачиваюсь о перила. Дует ветерок. Свежий).
Что мне ещё остаётся в этой ситуации? Только возгордиться своей неудачей, возомнить о себе диаметрально противоположное тому, что существует на самом деле. Подавить все, какие бы ни были, диссонансы, и плюнуть на всё и всех, обмануть себя, скрыть от внимания и рефлексии всё неприглядное и неудобовоспринимаемое; дискредитирующее; оставив лишь лучшее, дабы не терзаться в сомнениях и противоречиях. Обеляющую антологию...
Гляжу сверху на прохожих, всё тех же, не меняющихся, однако. Задаюсь вопросом, как всегда это совершал в пору подобных интроспекций: что я здесь делаю? Я, казалось бы, образованный, способный к анализу и синтезу всего того, что со мной и другими происходит, но отнюдь: никуда не движусь - ни вверх, ни вниз, ни хотя бы по горизонтали в надежде на то, что траектория, быть может, исказиться в прогрессирующую сторону. Зависший, как и те, бредущие, матерящиеся, болтающие, ничего собой не представляющие. Шаблоны: трафареты глупых уличных тёлок в трениках, с растрёпанными волосами; ощерившиеся и злобные, но и всё же имеющие нечто, смахивающее на самоуважение, правда, такое же никчёмное, как и они сами; трафареты жлобья и мерзкого быдла - большого и малого - всегда с перегаром изо рта и кислятиной, сигаретой в зубах и наглым пижонством и грубостью во всём, что бы они ни делали: походка ли это или разговор, - собственно, причина чему снова же неизбывная глупость и невежество. Трафареты, трафареты. Без будущего и объёма. И я - среди всего этого мусора и отбросов; и другие: те, кто, возможно, подобно мне, при всём ужасе и кошмаре улиц и проулков сохраняют в себе, лелеют, образ человека, о котором красочно возглашается, что он - царь природы. Без ложного и лицемерного кокетства стоит признать, что это истинно так, иначе и не наречь Ньютона, Канта, Свифта, Хокинга, Джордано Бруно и иже с ними - именно цари, цари этого мира, цари истории; а всё остальное, что шляется под моими окнами, - не что иное, как сброд. С редкими просветами тех, кто, как и я, - (замыкаю круг своего томительного мудрствования) - возымел огонь просвещения и культуры в мозге. Хотя культурой называется и всё то, что обыватель оной и не может назвать и даже представить: культура, с точки зрения общественных наук, - это и архитектура, это и живопись, - но и также подростковая мразь, затем вырастающая в преступный контингент, который бы стоило без зазрения совести физически уничтожать, но при всей элементарности решения задачи благоустройства общества, мнимый трансгуманизм застит взоры человечеству, и порочит, и развращает термин «культура», наделяя его той коннотационной грязью, что сейчас мне видима внизу.
До того, как я начал работать промоутером в той кондитерской, у меня абсолютно не было понятия о том, где я живу и по соседству с кем. Только став проводить по пять часов на одном месте, я узнал, поразившись, сколько всякого ублюдства в себе содержит мир. Конечно, это и те, кто не брал у меня листовки, просто ли делая вид, что не замечает меня, или даже имея наглость кинуть в мой адрес какую-то грубость; их пагубное влияние на меня очерняло в моих глазах и тех положительных людей, которые не возымели в себе червоточины и не утратили понимания и сочувствия, - после серии отказов взять рекламу, три, четыре отказа, пять, отказы следовали весь день с редкими переменами - после этого всего скотства, когда на моё вежливое обращение «Добрый день» всякая сучья душонка норовила гадливо ухмыльнуться и пройти мимо, жёстко выпалить «нет», или надменно «да зачем мне это?!», «отстаньте!», «а!», «надоели!», «не умею читать» (шутники хуевы), «не ем» - ненависть во мне возгорала адским пламенем, изжогой во всём теле, и я уже проклинал и поливал мысленно помоями и всех тех, кто просто молча и без каких-либо тупых реплик брал буклет. Самому было противно от этого, что милую девушку, протянувшую руку, я безбожно осыпал сквернословием, глядя ей в след. И затем, из-за этой появившейся во мне вдруг ненависти ко всем абсолютно, я ещё более ненавидел всю ту сучью погань, которую бы мне хотелось свести в одном месте, облить бензином и сжечь.