Но и всё же одному местному пропойце удалось меня поразить своим разговором... (К тому времени я уже прославился как Хомяк).
... Подходит ко мне и говорит:
- Вот ты ходишь тут...
- Ну.
- Ну... ты же из-под маски всё видишь?.. Людей, их лица?
- Угум. И?
- Ну... вот... вот ты мне скажи: чё они хотят?
И эта притчевость засела в моей памяти на долгие и долгие годы и до сих пор меня волнует, спустя столько лет...
Я, конечно же, его отшил, бросив: «Да откуда я знаю?!» Но затем, обдумав, дался диву: насколько то было исключительным явлением не только в моей жизни, но и в общем: в жизнях всех тех, кто даже и не подозревал всей той экзистенциальности, что пронеслась в мгновение чрез эти улицы и чрез них самих, никто из этих несчастных не ощутил той сверхъестественной онтологической эманации. Трудно представить, чтобы алкоголик с выжженными спиртом мозгами имел возможность носить таковые вопросы в сознании. Именно поэтому у меня мелькнула мысль о чём-то спейсическом в нём, в том моём собеседнике. Я стал смотреть на него как на нечто внереальное, как на проводник, посредством которого мироздание решило со мной связаться...
Вот и сейчас: всё те же, но сильно постаревшие; новенькие, молодые и уже обречённые, потерянные - бредут кучками, не имея ни цели, ни ценности. Порочное семя, генетический материал и не более. Всего лишь звенья во всеобщей причинно-следственной связи. Те олицетворения глубинного рабства, о котором писал Чехов.
И чем более всматриваешься в эти безутешные пейзажи, в сплошной бетонный, потрескавшийся натюрморт, тем более находишь сходств между собой и теми частями оруэлловского мизантропического ряда: «Свифт-Сталин-Гитлер» (куда в пору четвёртым поставить Достоевского; безусловно, согласен). Сознаёшь, что с пониманием собственной природы, с пониманием природы человеческой, неизбежно приходишь к фатальному для многих заключению - заключению, не оставляющему никому ни надежды, ни шанса, - становясь ненавистником всего рода людского, при этом не теряя рационализма в собственных взглядах; в том и ужас: твой ratio говорит тебе: «Ненавидь и презирай!»
И платоновский Высший Разум проповедует то же самое: «Ненавидь и презирай!»
Что я и делаю.
Ибо не в моей власти противостоять себе как оплоту субъективной реальности и общему, мерилу реальности объективной.
Я люблю людей. Но не могу возлюбить ближнего своего, которого человеком можно считать только номинально.
И в этом весь я, улыбающийся, постмодернистски вставший в одну линию с Джонатаном Свифтом, Фёдором Достоевским, Иосифом Сталиным и Адольфом Гитлером... Пять мизантропов. И все, кто считает таковые перечисления недопустимыми, пусть заткнутся, поскольку культурное пространство едино и все его части нерасторжимо взаимосвязаны.
Вспоминаю иные картины моего прошлого и настоящего, разглядывая копошащуюся жизнь внизу на распаренном асфальте.
Моё знакомство с собственными улицами, на которых я прожил семнадцать лет и совсем, как оказалось, их не знал, было чрезвычайно познавательным. Костюм хомяка свёл меня со многими детьми, практически со всеми; с их родителями, сдружил меня с ними. Маска давала мне возможность беспрепятственно вглядываться в лица и фигуры всех меня интересующих прохожих, чем я часто и развлекал себя в минуты какого-то странного знойного забытья и в тумане своего дыхания наблюдал скрытым во тьме созерцателем чужие достоинства и уродства. Редко моё внимание было сладострастно привлечено к женским и девичьим прелестям, игриво являющимся на обозрение из глубоких декольте или выделяющимся, чётко очерченным, светотенью. Да, это могло быть порой занимательно, но в очень редких случаях. В большей степени мне попадались в пастийный обзор едино лишь пресная серость и сущее безликое ничтожество. Увы и ах. Но на уродства мне чрезвычайно везло: они были представлены богатым раздольем, целым кошмарным цирком. Господа хорошие могут плюнуть мне в лицо злобным восклицанием о моём уже перешедшим всякие границы скотсве, и будут, наверное, в какой-то степени их суждения истинны. Однако право насмехаться без зазрения совести над чужими телесными недугами, недостатками я получил в тот момент, когда прозрел в отношении людской натуры, когда многие пожелали самоутвердиться за мой счёт, унизив меня своим презрительным взглядом, фыркая, плюясь; и всего-то по причине того, что я предложил им взять из моих рук рекламный лист. Мне незаметны родимые пятна тех, кто принял буклет, кинув его в свою сумку. Но ни одно родимое пятно ни одного того выродка, что отказался, не останется не замеченным моим цепким, педантичным вниманием; ни одна громадная уродливая родинка, хромота, отсутствие нескольких зубов, неправильный прикус - в общем, ни один оскорбивший меня косорылый урод не останется не осмеянным мной. Так я себе провозгласил в тот момент, когда это случилось впервые: когда женщина с лиловым пятном на пол-лица, помотав отрицательно головой на моё приветствие, взглянула на меня, вложив в этот взор всё своё пренебрежение, которое она когда-либо испытывала по отношению к кому-либо в своей безрадостной жизни безобразного чудовища...