И лишь потом я узнал в той орущей, коротко стриженной, сквернословящей зверюге с красной рожей, с синяком под глазом, с обмазанной зелёнкой головой с болячками ту, которую я спас. И я сделал ужасающее открытие: я же мог пройти мимо... и мир бы очистился хотя бы от этой скверны; мир стал бы лучше, да, на йоту, но лучше... но я помог этому злу выжить - из незнания, что это - зло... Совершил его, не подозревая и не предполагая, как те жестокие дети, убивающие ящериц или сжигающие муравейники, знакомящиеся так с миром. И я смотрел ей вслед, качающейся, воющей, и задавался вопросом: зачем я тогда спас её? И сразу же приходил логичный ответ внутреннего голоса: «Ты бы не смог жить с мыслью о том, что имел возможность помочь, но не помог». И всё вставало на свои места...
Ухожу с балкона. Скучно. Просто пялиться на жизнь насекомых без каких-либо целей на их препарирование. Солнце и воздух, ветер - разморили меня. Снова ощущаю усталость и позывы ко сну. И думаю: почему бы и нет? Плюнуть на всё и опять уснуть. Собственно, что меня сдерживает? Есть ли большое различие в том, продлиться ли моё затяжное раздолбайство ещё сутки или же нет? Плевать. На всё и всех. Все их мнения. Всё то, что обо мне подумают и думают уже. Плевать на пересуды и сплетни по поводу моей зависимости ли, которой не существует, или ещё какого бреда, который, естественно, потянется за все тем шумом, что наведут округи. Ведь я уронил ребёнка... еще и пустив в полёт. А сам, заблёванный, в крови и коматозе валялся и ничего не мог с этим сделать. Какое неприглядное же и нелицеприятное зрелище там развернулось, которому я был невольным зачинщиком.
Утыкаюсь половиной лица в жёсткий пласт подушки, раскатанный, умятый мною тонко-тонко за всё время моего статического и временами буйного сна. Закутываюсь в пустой пододеяльник и думаю. Думаю. Размышляю. Осыпая самого себя утешениями. И приходит наконец успокоение, то равнодушное и наплевательское, которое так мне любо, которое не замусоривает сознание пустыми расстройствами и глупыми переживаниями; то освобождение и очищение от всех предрассудков морали или пресловутой нравственности, которые только и делают, что капают на мозги упрёками во всём, что бы ни делал, что бы ни совершал - всё не так, всё неправильно; то индифферентное облегчение, которое делает тебя в глазах прочих прожжённым эгоистом и мерзавцем; пусть так; пусть те прочие и неинтересные и дальше прозябают в своих моральных оковах и косности, ханжестве и вранье, самообмане, и пусть дальше страдают и изнывают от тоски и горечи, в трауре по лучшей жизни... а мы с господином Ницше посмеёмся над всем этим тёмным людом и подремлем в своё удовольствие...
Просыпаешься уставший как будто, вялый, сонный и помятый. Ещё больше, чем твоя уже порядком несвежая постель. Пододеяльник беспорядочно окутывает обнажённое потное тело: трусы, сорванные в порыве ярости на них за причинение неудобств, валяются на полу. На коже по всему телу красные пятна от пролежней, отпечатки складок простыней; уверен, и лицо моё татуировано этими красными, продавленными полосами. Провожу языком по зубам, нечищеным, покрытым шершавым налётом.