Неважно.
Просыпаюсь: шум, гам, засыпаю снова... и уже с этого момента себя вроде бы помню. Перед этим мой друг меня караулил... да, сидел со мной.
Плохо. Очень плохо.
Пишу ему ответ, быстро, путаюсь в символах, не трачу время на запятые - всё сплошным корявым текстом с частыми пропусками букв, с частой путаницей места.
Пишу, что дело у меня, похоже, совсем плохо. Говорю, что хочу побыть один, чтобы подумать... дай бог, пишу, что удастся что-нибудь закончить в плане сочинений. Говорю ему, что очень его люблю.
«Не сообщай маме, ни в коем случае не говори ей об этом. Ей осталось совсем не много, поэтому пусть доживёт жизнь с сознанием, что я, хоть и бросил её по сути, но всё же хотя бы жив. Позаботься о ней, навещай, пожалуйста, говори с ней, рассказывай обо мне, раз я всё не мог найти время на это... Привози ей подарки от меня, свози куда-нибудь... деньги со своих счетов я переведу тебе в ближайшее время... на вопрос о том, почему я не приезжаю, скажи ей, что у меня очень много дел... Господи, какая я сволочь... в общем, пожалуйста, не бросай её... я всё думал, что сейчас доделаю всё, что хотел доделать, и приеду к ней... навещу... но так и не приехал. Друг, я люблю тебя».
На гонорар от Зершторена я купил ей дом в деревне, о котором она всегда мечтала. Правда, она сильно расстроилась, когда я сказал, что не смогу с ней долго там оставаться. Уехав в город и осев в комнате, в которой мы с ней жили: я с самого рождения, мама - почти тридцать лет - я каждый месяц пытался к ней наезжать, но чем дальше шло время, тем реже я у неё стал бывать. Мы порой с ней созванивались. Но мама будто чувствовала, что мне сейчас не особо хочется с ней говорить, поэтому не звонила часто; только если я давно не выходил на связь, она, заволновавшись, под вечер дозванивалась до меня и спрашивала о моих делах. Я всегда отвечал, что дела мои хорошо. Как твоя книга? - спрашивала она. А я отвечал, что порой пишу, но больше занимаюсь сейчас в журналистике. Она говорит, что это хорошо. Спрашивает, почему так редко стал звонить. А я пытаюсь найти отговорку... говорю, что очень много дел, устаю... она говорит... она говорит: ну ладно, сынок, ты отдыхай только, не зарабатывайся, всех денег не заработаешь... говори, что любит меня... говорит, что я её солнышко... что самый любимый... просит, чтобы звонил почаще... я говорю «хорошо»...
«Пока, сыночек!»
«Пока, мам...»
Уронив голову на сложенные на столе руки, плачу...
Я планировал накопить на квартиру. На счете уже была внушительная сумма; а в кредиты залезать не хотел, на меня бы давила эта аура кабалы, принужденности, обязанности. Тихо-мирно гонорары с журналистских заказов я клал на счёт. Роялти с романа я клал на счёт. И все лишние деньги я клал на счёт.
Только теперь зачем мне всё это?
Лежу на кровати, мучаюсь болями в голове.
Таблетки уже не помогают. Съел почти всю баночку, по инструкции - это убойная доза, но даже спать не тянет.
В какой-то момент бросил следить за сменой суток, и если раньше у меня было хотя бы смутное представление о том, какой сейчас день, число, то теперь совсем не разберу в какой я части недели, только свет за окном сообщает мне о том, день ли сейчас или ночь. Ответил ли мне что-нибудь мой друг, я не знаю. Закончив плакать, с высохшими глазами, опустошёнными, с высохшей головой и тоже опустошённой, я, швыркающий, красный, попытался ещё что-нибудь написать для журнала, но ничего не лезло в голову. Открыл файл с «Тополем», почитал его немного... теперь опять нравится. Вполне не плохая проза. Решил ничего не менять и не править. Дочитал до конца, где остановился, зависнув в ступоре вдохновения, ещё почти десять лет назад... поностальгировал по тем волшебным временам детства и юношества. Сохранил незначительные изменения. И отправил редактору. Ему же отослал всё, что когда-либо писал, все черновики за двадцать семь лет своей жизни...
Сделал ремарку, чтобы деньги за всё это отсылал на другой счёт. Указал номер счёта моего друга.
Закончил со всеми делами в этом мире.
Поставил точку.
И в «Тополе».
И в своей летописи.
Закроюсь сейчас здесь. И буду сидеть, спать. Мучиться головной болью. И ненавидеть всех, кто нарушает мою тишину. Моё святое затворничество.
Таблетки, по всей видимости, наконец-таки начинают действовать. Боль растворяется. С трудом держу глаза открытыми, в голове всё плавает, будто мозг задвигался и стал самолично размешиваться, перетекать, меситься, точно тесто... то собираясь в один комок, то растягиваясь, как карамель... обретая перламутровый перелив.