— Дорогой мой Спирос, теперь на старости лет предстоит мне посидеть в кутузке! Хорошо, что тебя уже нет в живых и ты не увидишь моего позора. О, если бы у меня хватило мужества наложить на себя руки!.. Ну и следователь попался мне, Спирос! Он совсем запутал меня! Я не хотел сдаваться... Неужели я должен за все отвечать, когда ни больше ни меньше как сам Генерал при сем присутствовал и наблюдал за происходящим? А я не знал, что должно произойти, дорогой мой Спирос, клянусь на твоей могиле, не знал и, как только почуял, послал человека предупредить водителя грузовичка, чтобы тот не трогался с места, но было уже поздно, грузовичок помчался и... теперь здесь, над твоим последним приютом, плачу я горькими слезами! Ах, Спирос! Я тебе многим обязан. Единственное, чему ты меня не научил, — это как уберечься от лисиц, которые портят виноградники!.. Спирос, я не перенесу всего этого! Придай мне сил! Виноват, во всем виноват Генерал!..
Чьи-то рыдания прервали его на полуслове. Обернувшись, он увидел неподалеку женщину в трауре, которая, обливаясь слезами, тоже беседовала с покойником.
Новости, как гром среди ясного неба, поразили Нейтрополь. Приложения к газетам и журналам, воззвания, объявления на улицах, казалось, затмили венгерский цирк и кинофестиваль. Солнце в тот день точно переродилось, думал молодой журналист, снова приехавший в Нейтрополь по случаю фестиваля, оно стало солнцем правосудия. С раннего утра дежурил он перед кабинетом Следователя, но ни Следователь, ни Прокурор не показывались до самого полудня. Оба они, запершись у себя, совещались.
Около двенадцати к ним в кабинет ворвался адвокат Генерала.
— Их арестовали, — испуганно пробормотал он и моментально скрылся.
Антониу вместе с другими журналистами ждал появления этих легендарных лиц, Следователя и Прокурора, которые осмелились, несмотря на нажим и угрозы, подорвать устои государственной власти. Первым показался Следователь. Он потащил журналистов в кофейню, расположенную в Галерее. Хотя за последнюю неделю ему пришлось проделать огромную работу, он не выглядел усталым. Вкратце рассказал он, на каком основании подвергнуты предварительному заключению четыре офицера жандармерии и потом исчез со словами: «До свидания, господа». Большое впечатление произвело на Антониу невозмутимо спокойное лицо Следователя. Лицо, которое ни разу не исказила гримаса, на котором не дрогнул ни один мускул, оставалось все время застывшим и слегка оживало, лишь когда Следователь поправлял на носу дымчатые очки. Прокурор, кругленький и добродушный, сказал: «Вам все изложил Следователь, мне нечего к этому добавить». Обманчивая маска добродушия и железный кулак, подумал про него молодой журналист, знавший теперь всю подноготную о следователях, прокурорах и судьях.
Вечером по городу распространились листовки.
«Гордый Генерал... Ваша борьба была борьбой нашей нации, борьбой за продление жизни греческого народа. Несколько убогих деревянных табуретов, чужая крыша над головой, единственный сын — тоже жандарм, защитник родины, множество высших знаков отличия и орденов, дарованных Вам благодарной Родиной, — это Ваши заслуженные награды за Честь, Доблесть и Верность долгу. Генерал, Вы пожертвовали всем. Теперь Вы жертвуете и своей личной свободой. В оковы можно заключить тело, но душу — никогда. Верноподданные студенты».
Вскоре новые листовки закрыли слой предыдущих:
«Патриоты, демократы! Четыре офицера, соучастники подлого убийства первомученика, борца за мир Зет, стали уже обитателями тюрьмы и составляют одну компанию с янгосами, вангосами, варонаросами, главнозаврами и мастодонтозаврами. План подлого убийства зародился наверху, в высших сферах, там он разрабатывался, оттуда направлялся. Кто прячется за спиной Генерала и ему подобных?»
Пачки этих листовок, как сообщала на следующий день газета «Македонская битва», были найдены в канцелярии ЭДА. И затем следовало:
«Пусть несчастные не забывают, что, помимо следствия — одного следствия, — существует и народное мнение. Когда на выборах победит патриотически настроенная партия, настанет время...»
При торжественной раздаче фестивальных наград места Генерала и Префекта в первом ряду партера в государственном театре оставались незанятыми.
Часть V. Год спустя
1