Я живу точно в твоем спектре, думал Пирухас. Куда бы я ни повернул голову, куда бы ни посмотрел, всюду вижу твое лицо. Руки у меня опустились из-за скудности фактов. Как сталактиты, неподвижно повисли они над материалами твоего судебного дела. Я раскрываю газету и сразу ищу, есть ли что-нибудь новое, касающееся тебя. Раньше печатались сообщения о подготовке судебного процесса над твоими убийцами. Потом и они потонули в потоке газетных будней.
Я весь в твоей власти. Твой взгляд меня обволакивает. Теперь я хорошо тебя знаю и могу сказать, что я не любил тебя никогда, но ты привел в движение весь мой механизм: мозг, сердце и тело были отданы тебе в услужение. Я экран, который казался большим, пока на нем не появился ты. Теперь я понимаю, что должен стать огромным, как Вселенная, чтобы вместить тебя целиком. Но ты все равно будешь капля за каплей переливаться через край. И эти капли на моем пути — знаки, которые я оставлю после себя другим людям, чтобы они по ним нашли тебя и вознесли еще выше. Ведь, по правде говоря, я качал уже выбиваться из сил.
Сначала я выздоровел благодаря тебе. Так как я живу отраженным светом, то, украв у тебя свет, некоторое время казался более ярким. Затем, двигаясь по орбите времени, по которой все мы следуем, я стал постепенно хиреть. Я погас. И сейчас я нахожусь в той точке нашей планеты, где исчезла луна. А мне неизвестно, когда наступит следующее полнолуние.
Разделяющее нас расстояние я измеряю окурками от сигарет. Что бы я ни делал, ты, к счастью, от этого не меняешься. Другие — да. Ты — нет. Ты прочно обосновался во мне, как бессмертный метеорит в музее, странный камень темной окраски, который упал когда-то на поле, где я сажал табак, и сохранил весь блеск, подаренный ему бесконечностью. Подобно молнии, он чуть не спалил меня. Он проделал в земле большую воронку, и, если внимательно присмотреться, ее и теперь еще можно различить, особенно когда во время дождя в ней собирается вода. Только тебя там нет. Пришли специалисты, космологи и землекопы, и извлекли тебя, рассмотрели под своими объективами, классифицировали и, навесив ярлычок с датой твоего падения на землю, заперли тебя в стеклянную витрину музея, как театральный костюм покойной знаменитой актрисы. Но когда внимательно разглядываешь этот костюм, обернутый в холодный целлофан, то чудится, что манжеты до сих пор хранят что-то от жеста ее руки. Все изгибы, вздутия и углубления на твоей гранитной поверхности, уже застывшие, подобно изваянию в неподвижности смерти, говорят о питавшем тебя во время падения пламени, о шпорах огня, сжимавших твои невидимые теперь бока, — так лишь обтесанный мрамор способен передать трепетную мысль ваятеля.
Я выпускаю тебя из моих опытных рук, опытных рук «выжившего депутата», и ты все дальше уходишь в область, которую я назвал бы областью снов. Твое лицо мелькает среди кошмаров даже при моем пробуждении, которое тоже кошмар, потому что тебя больше нет. Ты существуешь в снах, потому что сны — плод нашей фантазии. Хотя твое имя треплют на допросах, меня это не трогает, ведь я чувствую себя перед тобой предателем и очень завидую тебе. Мои нервы обнажены, я страшно подавлен. Но как только я открываю глаза и не вижу тебя, мой милый странник, я ощущаю невосполнимость потери и ненависть к тому, что пригвоздило меня к койке провинциальной больницы.
И вот я продвигаюсь вперед, сбрасывая постепенно груз. С каждым рассветом я убеждаюсь, что расстояние между нами увеличивается. Я уже не знаю, как мне до тебя добраться. Твое лицо, маяк в ночи для путников, рождает во мне чувство одиночества, как у сторожа маяка. Иногда я гашу маяк, и тогда корабли разбиваются о скалы. Я питаюсь за счет потерпевших кораблекрушение, которые никогда не заговорят. Но то, что я болтаю, — гипербола, ложь, так как я с точки зрения объективной реальности не центр мира. В то же время, с точки зрения моей внутренней сущности, я некий центр по отношению к другим людям. Я лишь тот, кто обожал твое лицо и заполнял пустоту, оставленную тобой, чтобы свистеть в ней, как ветер. Этот свист, романтический свист, похож на гудки поездов. Но романтизм неуместен в наше время. Звуки теперь стали более резкими и ритмичными, и их не запишешь на пяти нотных линейках с известными ключами. Звуки теперь, при записи фонографом, образуют, наверно, короткие, отрывистые, не связанные между собой черточки, углы, скрещения — нечто асимметричное, где свободно может отдохнуть ласточка и запутаться бумажный змей, оставив нам в наследство свой остов. Этот остов и есть я, а ласточка — мое сердце.
Рассуждая так, я получаю право или повод не приближаться к тебе в действительности, не вступать в полк людей, окружающих твой идол. Ведь нет сомнения, что для других ты превратился в фотографию. В твоем портрете многие видят самих себя, а для меня ты пара глаз, которые, увлажняясь, похожи на море, а высыхая, на бассейны личного пользования.