В бреду мне мерещится, что я нужен тебе, так как у тебя есть свои человеческие потребности. И готов броситься тебе на помощь, но руки и ноги у меня точно в путах, которые я не могу разорвать. Тогда я просыпаюсь, обливаясь потом, и думаю с облегчением, что тебя нет на свете.
Я говорю «с облегчением», и пусть это не кажется тебе странным, потому что в глубине души я не хочу меняться. Мне нравится моя хижина на маяке, на скале, обрывающейся в море. Я люблю эту скалу. И умру вместе с ней, а не с тобой. Но ты дал мне ощущение беспредельности. Есть люди, которые сражаются на передовой, когда другие, отстав, ухаживают за ранеными героями. Я принадлежу к тем, кто позади, хотя такое не по душе тебе, настоящему герою. Мне следовало бы прежде жить иначе, тогда и теперь я был бы другим. Но нам дана одна жизнь, и у меня страх перед отпущенной мне жизнью.
Мысли падают в тишину двора, как спелые груши. Я долго молчал, и за это время окреп мой голос. Но сам я все равно никуда не гожусь. Часы сломаны и часто останавливаются. То и дело приходится осторожно заводить их, чтобы слишком резким движением окончательно не вывести механизм из строя — так обращаются с испорченным водопроводным краном, который нельзя сильно закручивать, потому что резиновая прокладка стерлась и из крана вдруг снова начинает неудержимо литься вода.
Все это, как ты уже убедился, относится не к тебе, а только ко мне и тебя ничуть не должно трогать. Меня это трогает с тех пор, как ты сам заставил меня заговорить с тобой. С тех пор как между нами установилась какая-то связь. Чувствую ли я себя хорошо, чувствую ли отвратительно, впадаю ли в отчаяние — все в зависимости от тебя. Но мы не можем существовать вместе, потому что принадлежим к разным мирам: ты к миру живых мертвецов, а я к миру живых, но мертвых людей.
Порой мне снится, что я нужен тебе и ты бранишь меня за эгоизм, так как я слишком поглощен своими страданиями. И тогда я, проникаясь любовью к тебе, вспоминаю какие-то мелочи, составляющие или не составляющие нашу жизнь: как однажды я дал тебе прикурить, как мы слушали стихи, записанные на пластинки, как ты мог ударить человека и не ударил.
Вот то немногое, что я хотел поведать тебе, вырвавшись ненадолго из своей больничной палаты. Я вылавливаю тебя из океана газет сетью моего сердца. Подумай, сколько чернил, сколько негативов ушло на тебя! Если бы все это обратилось в кровь, ты жил бы вечно. Но все равно ты будешь жить вечно, потому что кровь, твоя кровь, превратилась в свет.
2
Он не находил себе места в Нейтрополе. Город казался ему маленьким, тесным, полным опасностей. Большому кораблю — большое плавание, говорил он себе и людям. С тех пор как Городское архитектурное управление безжалостно снесло три возведенные им подпорки, он понял, что «несчастный случай» на охоте не за горами. Поэтому он наконец решился: бросил жену, мать, детей и уехал в Афины. Там в безликости большого города Хадзис чувствовал себя спокойней. Там он не подвергался опасности. Там его единомышленники были сильней «тех».
Из дела Зет он вывел собственное заключение и всем излагал его, считая себя авторитетом в этом вопросе. Благодаря его прыжку в мчавшийся грузовичок пало правительство, развалился жандармский корпус, заметались прокуроры и судьи, общество исторгло трупы, свои мертвые клетки. Он пришел к выводу, что Зет никогда бы не осмелились убить в Афинах. Ведь в столице — теперь, живя здесь, он ежедневно убеждался в этом — было больше простору, иные порядки, не оканчивающиеся тупиками улицы, прозрачный воздух, здесь негде было прятаться подозрительным теням, все отражалось в ясном небе, и облака не липли к земле, как в его родном городе, где в тумане вынашивались темные планы. И как ни одна стихийная угроза не нависла над скалой Акрополя, так ни одна политическая угроза не простирала свой меч над головами афинских статуй. В Нейтрополе «опасность, идущая с Севера», служила прекрасным предлогом для всякого шантажа. «Нас погубят болгары! Придут красные! Вооружайтесь! Разрушайте! Опустошайте!»
Но Хадзис чувствовал себя в Афинах песчинкой, затерянной в море. Поток людей на площади Омония, бородатые туристы с рюкзаками за спиной, обилие реклам, ускоренный темп жизни — все это в сравнении с размеренным ритмом жизни Нейтрополя вызывало у него иногда тоску по родному городу. Он с нежностью вспоминал о нем, несмотря на все его опасности и провинциальную скуку; с нежностью вспоминал о своем квартале, о матери, жене и детях.