— Опять, вождь, ты увлекаешься теорией! — перебил его один из новичков. — Я хочу выправить себе разрешение на торговлю яйцами. Уже сколько времени я жду его, а ты все речами нас кормишь. Я, пожалуй, выйду из твоей организации. Вступлю в футбольную команду.
— Я хлопочу, хлопочу, — сказал Главнозавр.
— А где мне раздобыть денежки, чтобы расквитаться с Аристидисом? — вздохнул Янгос. — Ах, подлая жизнь, надо же было родиться бедняком... Гонос, налей-ка еще!
— У меня жена совсем больная и не может никак получить пособие на лечение.
— Мерзавцы! — вспылил наконец Главнозавр. — Я стараюсь вас просветить, а вы все пристаете ко мне со своими просьбами. На что вы сами-то годитесь?
— Орудовать дубинкой, — ответил Янгос.
— Ты — возможно. Другие даже на это не способны. Дунь на них, и они рассыплются.
— Это, вождь, с голодухи. Мы собираем повсюду по грошу, по грошику, как собираем корни дикого цикория. Но про цикорий мы по крайней мере знаем, где он растет, а гроши?
— Если власть окажется в наших руках, вам будет море но колено и вы заживете припеваючи.
— А разве сейчас, когда мы подвыпили, нам море не по колено?
— Нет. К сожалению, пока что власть не в наших руках и правят нами продажные шкуры. Гитлер потерпел крах по той же причине: у него были плохие помощники.
— А что мне делать с кучей яиц? Куры у меня каждый день несутся. Можно мне где-нибудь открыть палатку, чтобы сбывать по дешевке яйца?
— Через несколько дней у вас будет работа. Вы должны разогнать народ, который соберется на митинг. Запасетесь камнями, палками, кольями и приметесь за дело. Потом каждый будет награжден по заслугам. Я там буду и прослежу за вами.
И правда, он так и сделал. Он видел сегодня, как Янгос, самый отчаянный из его парней, на своем грузовичке бесстрашно гонял по улицам. А когда Зет ударили по голове, Главнозавр пришел в неописуемый восторг.
— Прежде чем поймать рыбу, ее глушат, — сказал он Генералу, который на этот раз сделал вид, что ничего не слышит.
8
Слегка оглушенный ударом, он поднимался по лестнице. Ранка на виске не кровоточила. Чувствуя головокружение, он держался рукой за лоб, глаза словно заволокло туманом. Ему казалось, что ступеньки пружинят у него под ногами, теряют твердость, становятся резиновыми. Несколько парней поддерживали его; а на втором этаже, когда ему вдруг померещилось, что он взбирается на Голгофу, они подняли его на руки. Это были крепкие парни, из тех, кому принадлежит мир.
Его ударили на глазах у капитана жандармерии, равнодушно наблюдавшего эту сцену, и Зет даже не обернулся, не посмотрел на озверевших хулиганов. Чтобы унизить их, дать им почувствовать собственное ничтожество, он даже не попытался оградить себя от побоев. В руках у одного из них был какой-то тяжелый предмет, камень или кусок железа, и он понял, что именно этим предметом нанесли ему удар.
Зет не пошел сразу в зал, где его давно уже ждал народ. Он направился в соседнюю комнату, где стоял потертый диванчик, и прилег на него. Головокружение не проходило, и ему хотелось прийти немного в себя. Он попросил покараулить у двери, чтобы его никто не беспокоил, и погрузился в забытье.
Перед его затуманенным взором медленно проплывали какие-то картины. На площади, которую он только что пересек, выйдя из гостиницы, расцвели вдруг померанцевые деревья. На маленькой площади стоял запах жженого дерева. По ней ходил старый садовник с допотопным заступом. «Сын мой, не покидай свой сад...»[2] Жизнь снова становилась прекрасной, когда он смотрел на нее глазами мальчика. И почему потом наш сад зарос колючками? Почему тля погубила деревья? Как случилось, что забастовало наше сердце?
Площадь во мраке — в висках у него стучало, голова разламывалась на части — внезапно преобразилась. Она стала похожа на яйцо. Яйцо было белым. Жидкий белок просвечивал сквозь скорлупу, образуя на ней странный орнамент. Вдруг яйцо, это огромное яйцо, сделалось красным. Но пасха прошла. Не может быть, неужели сегодня страстной четверг?
Он, маленький мальчик, на коленях у матери; мать со страдальческим, изборожденным морщинами лицом, напоминающим географическую карту земли; деревня, куда он приезжал на пасху, когда учился в столице; мать — глава дома, гордая владычица в своем царстве, ласковая мать, твердившая: «Детка, сыночек мой», и никогда ни одна жалоба не слетала с ее губ; мать-земля, страстной четверг, у него на ладони крашеные яйца, красные, как кровь.