- Я вижу, наш новый друг, этот здешний человек, не способен говорить нормально, изъясняться на обычном человеческом языке. Все-то у него с вывертами, словно он колобродит, подменяет живую душу заковыристыми фразами и еще подносит эти фразы к кривому зеркалу. Хорошо, если за его вопросами стоит не праздное любопытство, не ледяное равнодушие, не холодный расчет.
- Мои вопросы порождены самой жизнью и к ней обращены, - возразил Федор. - Я хочу распутать клубок того разговора, который нейдет из моей головы, вообще из моего существования, и это весь мой расчет.
- Ты погоди, Вадим, помолчи, сначала я скажу. Душу мою если взять и рассмотреть, что она, собственно говоря, такое, так ведь окажется, что ей одно подавай - любовь. Поэт сказал бы, что она как сосуд с пенящимся любовным напитком, стремящимся излиться. Да так оно и есть. Но кого или что я люблю? Вот мы с тобой, Вадим, живем в неплохом городе, не то что этот, и для меня нет краше и милее города на земле, чем наш. Я изнемогаю от любви к нему и к себе - к себе за то, что на мою долю выпало счастье в нем жить. Я часто брожу по улицам, просто так, и в полном одиночестве, и любуюсь их красотой, не могучи налюбоваться. Остановлюсь перед каким-нибудь особенным домом, залюбуюсь им, и аж сердце в груди переворачивается, так мне хорошо. И хочется жить, жить... Вечно бы жил под нашим неповторимым, ни на что не похожим небом. И снег у нас такой, что нигде подобного не бывает. Я человек лишь на улицах нашего города, а где-нибудь еще - там я дурак, люмпен, отрезанный ломоть, животное. Но как жить без уверенности в будущем, в завтрашнем дне? Что, если я завтра умру? Только во мне разольется любовь к домам, улицам, закоулочкам разным трогательным, я уже чувствую в ней какую-то усеченность, как бы порчу, сознаю, что без уверенности, что и завтра этот город будет моим городом, она не может быть настоящей, здоровой любовью. Если вслушаться, Вадим, в твои высказывания и волей-неволей допустить, что, неровен час, разного рода извращенцы отберут у тебя деньги и торговлю, а у меня - самое душу... Конечно, это пока только страшное предположение, но как я могу и в самом деле любить жизнь, если это предположение так уже и гложет меня по твоему наущению, так и поджаривает меня на медленном огне? Нет, говорю я себе, надо выждать, осмотреться... Брат, он, может, никудышный пророк или даже вовсе глуп. Он, может, специально сбивает меня с толку, дурачит, пугает, действует мне во вред. Где они, эти извращенцы? Мой новый друг Федор, он, что ли, извращенец? Как бы не так! Значит, лучше и впрямь ждать чего-то. А с другой стороны, чего ждать-то? Любовь либо есть, либо ее нет. К тому же жизнь одна, можно и не успеть. Вот и рассудите... Что получается? Безумие. Отсутствие почвы под ногами. Страх. Почти отчаяние, как будто самое страшное уже произошло. А тут еще эта непонятная чернота... Ох уж эта наша смертность! Вместо вечности и прохождения дальнейшего бытия в ангельском чине - труха под ногами, склизкие стены, могильная вонь, чей-то вкрадчивый шепот в темноте... Не скрою, мне хотелось бы получить хоть какие-то объяснения. Более того, я требую объяснений. Скажите, как можно не то что любить, но вообще жить, когда над тобой постоянно висят разные страхи и сомнения, когда тебя давит не что иное, как черная неизвестность будущего? Что же я за несчастный человек такой?!
Филипп, испуская слабые вздохи, предпринял попытку упасть на землю и закрыть сделавшееся жалобным лицо руками. Но старший брат искусно схватил пораженца за шиворот, встряхнул, высказал все, что он сейчас, в замирающем шорохе унылых словес, думал о нем, ничтожном.
- Плачусь я не почем зря, имею право. А ты, с твоими вечными придирками, острастками и назиданиями, гусь шипящий, индюк надутый и больше ничего. Вот ведь сволочной денежный мешок! Деньги он боится потерять! А если на кону вся моя жизнь? - выкрикнул Филипп и с легким головокружением, с легкой тошнотой, глядя с близкого расстояния на щекастое, покрытое здоровым румянцем лицо брата, подумал: ненависть, ненависть душит меня... крови хочу... убить!..
Федору в это мгновение показалось, что он уже вволю нагляделся на братьев Сквознячковых, оно бы, пожалуй, и достаточно. Похоже, это именно те люди, которые если уж перебегут ему путь, то все его глобальные планы, все его надежды на превращение черновика в достойную внимания и похвалы книгу рухнут как по мановению волшебной палочки. Зародилось в его душе желание оспаривать все, что бы они ни сказали, что бы ни предложили. И на монастырской горе он с завидным упорством отрицал, что будто бы видит вожделенную для братьев черноту. Впрочем, он и впрямь ее не видел; не видели и братья.
Вадим в ярости сжал кулаки:
- Хочу достать бутылку водки и залпом выпить. Нет, легче не станет. Зачем я здесь? Какого черта сюда притащился? Вот как легко загнать меня в тупик! А ведь еще какой-то час назад я верил в свою неуязвимость, верил, что сплотившая нас троих дружба выведет меня на какой-то качественно новый уровень. Ну и дурень же ты, Филипп! Так вот, братского чувства, которое я бескорыстно отдавал тебе много лет, больше нет. Да, я поверил было, что поездка в Поплюев как-то изменит мою жизнь, сделает ее краше, духовно разнообразнее, богаче разными удивительными вещами и штуками. Но я ошибся, и где же это замешкалась моя прозорливость? Не проявил ее, да, с излишней доверчивостью воспринял твою, брат, глупую болтовню. Я тебе задам, однако. Еще не было никаких реальных успехов, а мной уже овладело опасное головокружение, от которого всегда предостерегают мудрецы. Так я тебе такое устрою... Что и говорить, я повел себя как беспечный юноша. Может быть, подобная беспечность погубила уже не одного остолопа. И, выходит, мы на свою погибель пришли сюда? И остается только пить водку? И при этом даже не с кем перекинуться парой разумных слов? Гражданочка, - подлетел он к проходившей мимо очаровательной женщине, - где у вас тут можно перекусить?
Женщина только усмехнулась и оставила Вадима оторопело и безнадежно вдыхать ее тающие в теплом воздухе ароматы.
- Но мы можем пойти маршрутом моего прошлого посещения, - рассудил Филипп. - Там нехорошо, но там говорят... Не знаю, кто именно, но...
- Разбирайтесь без меня, - вставил Федор. - В конце концов, вы слишком смахиваете на кучку негодяев, в лучшем случае - безумцев, а со мной дело обстоит иначе, я сохранил внутри здоровое ядро, оно, уцелев, не поддалось на приманки всякого рода растлителей, и я готов к восстановлению полноценного существования.
***
Решено было (впрочем, решение пришло само собой и выглядело неотвратимым) продолжить поиски. Цель как будто ясна была. Но Вадим, уже понемножку осваивавшийся в роли вечно всем (и, самое первое, словно топчущимся на месте и ничего вразумительного не обещающим началом этих поисков) недовольного субъекта, отрицал ясность и всякое вероятие прямого курса. Не терпящим возражений тоном он высказал пожелание утолить голод, якобы все занозистей терзающий его, и, прежде чем махнуть куда-либо в надежде докопаться до истины, друзья зашли в маленькое уютное кафе, где между ними, пока готовилась, а затем и поглощалась пища, состоялся примечательный разговор.
Естественно, говорилось и происходило в кафе много побочного и косвенного, несущественного в сравнении с самим разговором, если принимать последний за нечто как бы отдельное, самостоятельное и безусловно ценное, но нас никто не обязывает заниматься второстепенными вещами и вообще упоминать их. Отсюда несколько необычная форма последующей записи. Не беда, что она не вполне, может быть, сообразна с тем, что было до сих пор, и, предположительно, ничего подобного затем уже не будет. А сам разговор, как мы уже сказали, показался нам и отдельным, и, образно выражаясь, самостоятельным, и по-своему ценным.
ОФИЦИАНТ. Салаты три штук - раз, бифштекс будет - ай, цвай, драй - как пить дать готов, и это - два, а на десерт могу предложить и подать...
В дальнейшем официант, не сходя со сцены, превращается в так называемого персонажа без речей.
ВАДИМ. У меня торговля, дела неотложные, запланированные встречи, а я сорвался с насиженного места, полетел Бог весть куда невесть зачем, и в этом, думается, сквозит что-то донкихотское.