ФИЛИПП. У тебя с Дон-Кихотом ни капельки сходства, даже абсурдного.
ФЕДОР. Так оно, наверное, и есть, как верно и то, что и мы с тобой, Филипп, мало похожи на этого благородного рыцаря.
ФИЛИПП. Ты успел запомнить мое имя?
ФЕДОР. Запомнил, да, а тебя это тревожит?
ЧЕЛОВЕК В СЕРОМ (пробегая мимо). Дон-Кихот - пародия на рыцаря.
ФИЛИПП. Мне не очень нужно, чтобы меня запомнили в этом городе.
ФЕДОР. Кстати, хорошо, что мы вспомнили о Дон-Кихоте, и уже даже наблюдается некоторая постановка вопроса, а это как-то согласуется с моим убеждением, что о нем следует вообще почаще вспоминать. И даже не столько о самом рыцаре или о донкихотстве, сколько, в первую голову, о романе, где все это описано, и рыцарь, и его увлечения, и похождения его. Естественно, трактовку, что в замысел автора входило, дескать, высмеять рыцарские романы, мы с ходу отбрасываем, как давно отжившую и несостоятельную.
ВАДИМ. Да если вспомнить, с чего начался разговор, а начался он с моего замечания, что я, бросив дом и дела, поступил словно Дон-Кихот, то естественным образом напрашивается вопрос о мотивах поведения этого странного человека, о его побуждениях, о том, что заставило его нахлобучить на голову парикмахерский таз, оседлать дохлую лошадку и вступить в бой с ветряными мельницами.
ФИЛИПП. Как и в твоем, брат, случае, нам в обсуждении романа нечего долго и всерьез говорить о каких-либо добрых побуждениях, о якобы имевшем место желании до бесконечности творить добро, на которое долго указывали читатели из простаков.
ВАДИМ. А разве то, что я отправился за тобой и как бы тебе в помощь, не добрый поступок? Ты замечаешь у меня какие-то корыстные чувства?
ФЕДОР. Что он бросился защищать вдов и сирот, это не надо понимать буквально. Это взято из книг, из рыцарских учебников, у Луллия, например, - из его книжки "Книга о рыцарстве". Опека над сирыми вменялась рыцарям в обязанность теоретиками их дела. Между прочим, только что прозвучавшее слово "бесконечность" - кажется, это ты, Филипп, его обронил - заставляет вспомнить промелькнувшую где-то гипотезу о мотивах поведения Дон-Кихота, вспомнить просто в силу близости этого слова к слову "вечность". А гласила та гипотеза, что наш добрый идальго из Ла-Манчи - так называется провинция, откуда он родом - отправился завоевывать бессмертие. Итак, это у него была личная идея.
ФИЛИПП. И он стал идеальной личностью, а с Вадимом этого никогда не случится.
ПЬЯНЫЙ. Дайте закурить, мужики.
Сказав это, пьяный сходит со сцены.
ФЕДОР. Забудем на время о Вадиме и будем говорить только о Дон-Кихоте. Идеальной личностью он стал разве что в представлении все тех же простаков, тогда как в действительности он не кто иной, как человек идеи.
ВАДИМ. Раз человек идеи, стало быть, стремился к какому-то идеалу. А какой идеал можете предложить мне вы, бездельники и болтуны?
ФИЛИПП. Идеи и идеалы были и у прочих рыцарей, у каждого в отдельности и у всего их сообщества, но почему-то люди, желая поговорить о человечности, вспоминают, прежде всего, не каких-нибудь рыцарей Круглого стола, а именно Дон-Кихота.
ФЕДОР. Нам, людям, шагающим в ногу со временем, не очень-то понятны идеи этих господ. Какие это были у них идеалы, если заглянуть за кулисы, очистить от наносной чуши? Избавиться, что ли, от блох, кусающих их бренную плоть? Избыть разочарование в женах, оказавшихся далеко не богинями, не прекрасными дамами? Нам блохи не грозят, а с женами у нас договор, который проще простого расторгнуть. Увеличить среднюю продолжительность своей жизни, подрасти? Мы теперь живем долго, а ростом выше тех рыцарей на две-три головы. Отвоевать гроб Господень? Кого из нас это теперь волнует? Кому из нас взбредет на ум искать Грааль?
Проститутка приближается с намерением заговорить, но это окончательно выводит Вадима из себя. Он вскакивает и грозным жестом - протянутая далеко и страшно могущественная длань - указывает девице на дверь. После этого больше никто, ни та же проститутка, ни человек в сером, ни даже официант, ни тем более пьяный, не решается приблизиться к столику, за которым излагают свои изображения наши философы.
ФИЛИПП. Но книжки про Амадисов и Роландов сейчас почти никто не читает, а роман Сервантеса до сих пор в большой цене. Даже Вадим его читал. В чем же дело?
ВАДИМ. Если ты меня спрашиваешь, то я могу сказать, что читал не без труда, через силу, было скучно, но в конце проняло, и я плакал, читая о смерти бедняги.
ФЕДОР. Смысл этой книги, не предусмотренный, конечно, автором, но отлично раскрывающийся с течением времени, в образе не столько Дон-Кихота, сколько человечества как такового, - так я вижу. Некто, ничего не ведающий о людях, именно из этой книги и, может быть, только из нее почерпнет необходимые знания и, что самое важное, понимание. Это легко доказать. Почему-то ведь не с герцогиней... она все-таки предстает фигурой обособленной, как бы иерархически оторванной от масс, и к тому же свысока поглядывает на нашего странника... помечтает переспать некто, нет, куда как соблазнительнее и милей ему покажутся веселые служанки этой знатной особы и бесовки, обслуживающие путников на постоялых дворах. Вот это-то и есть человечность. Мариторнес, так, кажется, звали девку, шутки ради заставившую Дон-Кихота всю ночь провисеть на веревке. Она и ее жертва, успевшая Бог знает что навоображать, - одно целое. Я еще разовью эту мысль, только сейчас у меня по-настоящему мелькнувшую. Пока скажу одно: Мариторнес, или как там ее звали, - воплощенная человечность, ибо как самое что ни на есть живое и распахнутое настежь целое, а не монада какая-нибудь закрытая и неприступная, вписалась в мир Дон-Кихота, всколыхнула его фантазии, затронула его душу и заставила сильнее биться его сердце. Не случайно приключение это, или, как в книге, бдение, длилось всю ночь. Наш рыцарь до утра стоял на страже покоя обитателей замка, пусть даже воображаемого, защищал их сон от вторжения чужеродных сил, блюл свою особую связь с Мариторнес. Ни он, ни она вслух не говорят о своей высокой, практически идеальной и в земных условиях не находящей выражения любви, но Сервантес указывает на нее с помощью веревки.
ВАДИМ. Указать можно пальцем или указкой, а веревкой можно разве что...
ФЕДОР. Сервантес подчеркнул.
ВАДИМ. Подчеркнуть можно карандашом или мелом, но не веревкой.
ФЕДОР. Описав веревку, которой Мариторнес привязала Дон-Кихота к окну, Сервантес тем самым и указал.
ФИЛИПП. Это наводит на размышления.
ВАДИМ. Говорю вам, вы бездельники и болтуны.
ФИЛИПП. И ты не заплачешь, если нам вдруг случится прямо на твоих глазах умереть?
ФЕДОР. Но поскольку, едва заходит об этой книге речь, нам тотчас воображается трогательный тощий человек в ржавых доспехах на костлявой лошадке, то можно утверждать, что человечество, как оно представлено в книге, находится в глубочайшей зависимости от Дон-Кихота и фактически не способно без него существовать. И это касается не только забавного и по-своему благородного Санчо. Это касается даже не столь приятных, на первый взгляд, персонажей, как герцог с герцогиней, как каноник, или лиценциат... запамятовал что-то, кто там из них был и не было ли обоих, и того, и другого... Если бы я стал утверждать, что на них, взятых скопом или порознь, лежит тень Дон-Кихота, это вышло бы мелко и поверхностно. Я утверждаю, что все они какой-то одной сущности. Вот в чем суть моей мысли. Вот что я пытался выразить, когда говорил о довольно-таки грубой проделке Мариторнес как о своеобразном проявлении любви и в особенно человечности. Речь идет об единосущии.
ФИЛИПП. Это что-то вроде Троицы, где и отдельны и вместе с тем нераздельны?
ФЕДОР. Да, похоже на то.
ФИЛИПП. Но это уже, как пить дать, религия, потому что нигде, кроме религии, ничего подобного быть не может. И как же в таком случае согласовать твои рассуждения с упоминанием, что кто-то может захотеть переспать с этими существами высшего порядка, едва ли не богами?