ФЕДОР. Забудь об этом.
ФИЛИПП. Еще чего! Как забыть, если ты только что упомянул? Ты прямо сказал, что есть некто...
ФЕДОР. Но есть у нас еще и другие заботы помимо книги. Еще вчера я жил как придется и, по сути, безмятежно, спокойно, никак, лежал на диване и прокручивал в голове лишенную смысла мысль, а сегодня из-за твоего с братом приезда у меня забот полон рот. С тобой кто-то неопознанный говорил в темноте. Как видишь, в мире много всего. Совсем не обязательно этого некто оставлять при книге, вмешивать в наш разговор или даже некоторым образом инкриминировать мне.
Издалека, словно из адских недр, доносится сдавленный крик повара, поранившего палец.
ВАДИМ. Слушаю, и далеко не все мне нравится в ваших разглагольствованиях, и вот подумал я следующее... значит, если бы мы трое каким-то образом вдруг попали в упомянутый, в этот самый не раз упоминавшийся роман, мы тоже стали бы немножко Дон-Кихотами?
ФИЛИПП. А я хочу высказать довольно неожиданную мысль. Мне сейчас с особенной силой вспоминается глава, в которой Дон-Кихот беседует с дворянином, случайно подвернувшимся ему по дороге, и дворянин жалуется на сына, увлекшегося стихосложением, а рыцарь в ответ произносит весьма здравую речь о сущности поэзии. И мне кажется... не совсем, конечно, в связи с этим воспоминанием... мне кажется, Федор, ты, говоря о сущности персонажей, упустил из виду, что существо дела в книге состоит не в чем ином, как в насмешках над бедным рыцарем. Не хотел бы я подвергнуться такому испытанию.
ВАДИМ. Я помню эту главу. И если сущность всех задействованных в ней лиц одна, то нам, пожалуй, не составит большого труда вообразить, кому из нас, в случае чего, быть внимающим дворянином, кому философствующим о поэзии рыцарем, а кому...
ФИЛИПП. Санчо, мало что понявший в рассуждениях своего господина, в конце главы отправляется позаботиться о пропитании. Вот твоя роль.
ВАДИМ. О пропитании позаботились здешние повара и официанты. Я ем.
ФИЛИПП. А платить по счету - тебе.
ФЕДОР. Насмешек и оскорблений в романе действительно много, их - рой, это град, камнепад, ураган. Кое-кто из безмозглых писак даже порекомендовал считать все это произведение сплошным издевательством над несчастным захудалым идальго, или, собственно, над человеком как таковым. Но в главе, которую мы разбираем, рыцарь говорит в высшей степени серьезно, и дворянин слушает его с той же серьезностью. Хочу быть серьезен и я. Пусть герцог с герцогиней из кожи вон лезут, желая поставить меня в смешное положение, и пусть у меня с ними много общего, раз уж так сложилось, что сущность у нас - одна. Пусть! Это не мешает мне быть другим. Они глупо хохочут возле телевизора над пошлыми остротами записных юмористов, а на моих губах никто не увидит даже слабого подобия улыбки. Я - сама серьезность.
ФИЛИПП. Но твоя серьезность еще не означает, что ты смог бы так же глубокомысленно и проникновенно распространиться о существе поэзии, как это удалось рыцарю.
ВАДИМ. У дворянина сын стряпает стишки, уж с этой ролью Федор справился бы.
ФЕДОР. Действительно, я не теоретик, и рассуждать о сущности поэзии мне не пристало. А вот сочинить стишок, скажем больше - балладу, мне вполне под силу.
ВАДИМ. Я всегда полагал, что ты исключительно прозаик и больше ничего, и в поэзии смыслишь еще меньше, чем я в изготовлении валенок.
ФИЛИПП. Что он прозаик, еще не значит, что ему под силу написать книгу, не уступающую книге Сервантеса.
ФЕДОР. Это похоже на насмешку.
ФИЛИПП. Это критика.
ФЕДОР. Но глава, если мы все еще говорим о ней, заведомо выше всякой критики. И в подходах к ней нам нужна не критика и уж тем более не насмешки, нам нужно... жить, что ли... да, вообще жизнь, глубокая, яркая и, главное, серьезная жизнь, вот что нам нужно, а в данном случае особенно, если мы хотим докопаться до существа дела и до того, что мы согласились, кажется, называть сущностью... Если мы хотим не просто добраться до конца главы и мысленно захлопнуть книгу, а чтобы мысли, которым мы здесь и сейчас дали некоторый ход, кое-какой толчок к развитию, в конечном счете выплеснулись удивительным фонтаном и фейерверком и гармонично переплелись с тем, чем мы стали, по странному стечению обстоятельств, заниматься, с теми поисками, которыми мы так неожиданно и так горячо увлеклись... Думайте обо мне, братья Сквознячковы, что вам угодно, насмехайтесь, если вам это любо. Сын дворянина не вписался в главу, остался за кадром, но что мешает ему и на том месте, которое он все же занимает в книге, сочинить изысканную поэму или великолепную балладу? И разве мало на свете ниш или даже хотя бы таинственных сгустков черноты, где мог бы и я заняться поэзией? Говоря об искусстве, я подразумеваю прежде всего искусство жить, но разве мало в самой сущности искусства, в искусстве как таковом, тропок и уловок, траекторий этаких, чтобы я и жить мог как в некой балладе, и встретить вас в следующий раз с готовой превосходной балладой?
ВАДИМ. А еще лучше - с одой.
ФИЛИПП. Ода уместна, когда успех, когда победа. А вы предвидите победу? Я - нет. Я смотрю мрачно, пессимистично, и у меня есть на то основания.
ВАДИМ. Расскажешь нам об этом подробнее?
ФИЛИПП. Всему свое время.
***
Федор уже уверовал в свое новое призвание - странствовать, в странствии он становится чище, освобождается от всех тех стеснений, в которые еще недавно его загоняли литературные и окололитературные обязанности, и, несомненно, прибавляет в уме. Наконец, он узнает много полезного, обогащается необходимым и важным для всякого серьезного человека житейским опытом. А вернуться на диван и вновь погрузиться в абсурд, в неразрешимую путаницу никуда не ведущих и ничего не дающих мыслей было бы глупо. Прихлопнуло было соображение, что совсем не обязательно ему искать какую-то мифическую черноту и гадать, кто заговорил с Филиппом в некой кромешной тьме, стало быть, можно и вовсе улизнуть от братьев Сквознячковых, однако Федор проделал умственную гимнастику, и теперь уже он прихлопывал бойко начавшее соображение, отчетливо сознавая, что в конечном счете не решится на разрыв. Братья авторитетны, этого у них не отнимешь, и к тому же освежающие приключения в компании с ними складываются как-то нагляднее, убедительней. Они преследуют более или менее определенную цель (тогда как Федор предпочел бы скитаться бесцельно), а их самих в то же время преследуют неудачи, и это смущало, но Федор постарался успокоить себя предположением, что, быстро научившись по-настоящему вольно дышать и совершенно не обращать внимания на мелочи, он поднимется недосягаемо высоко над всем, что делают братья смешного или рискованного. И оттого, что Федор то ускользал в темноватые глубины самопознания, то принимался восторженно парить в каком-то едва ли не вакууме невероятно возвышенных размышлений, некоторые этапы пути проходили для него незамеченными. Не без внезапности, как ему показалось, он и братья Сквознячковы очутились среди тех живописных домиков, где Филипп в прошлый раз искал оставленные Профилактовым следы. Тихо, задушевно плескалось озеро. Неожиданно в распахнутом прямо на улицу окне (с резными наличниками) прелестного деревянного домика возник большой взлохмаченный человек и принялся весьма эмоционально, размахивая при этом непочатой бутылкой водки, зазывать незадачливых путешественников. Что-то быстрое и неразборчивое залопотали в ответ братья, они пожимали плечами, пересмеивались, а когда все трое ступили в уютную, чистенькую комнату, уселись на диван и выпили по первой, гостеприимный, необыкновенно улыбчивый хозяин сказал:
- У моей жены Сонечки наклонности и прихоти - не приведи Господь, из ряда вон, знаете ли, но даже если они носят характер непотребных причуд или острого заболевания, это, поверьте на слово, а скоро и сами убедитесь, никак не отложилось на ее здоровом, цветущем облике. Да вот, однако, в разрезе внешнего мира - там да, там играют ее гнусные потребности заметную и, говоря начистоту, зловещую роль. А женщина замечательная, мало что волевая, она еще и капризуля, каких свет не видывал, она и выдумщица, и поэт в своем деле, и деловых качеств у нее хоть отбавляй, а уж красавица такая, что до бесконечности любуйся - не налюбуешься. Я порой думаю: болезнь у нее, а затем сомневаюсь, правильный ли это диагноз. Вы же, к примеру сказать, хоть кровью умоетесь и вообще света белого невзвидите, а и тогда не утвердитесь окончательно во мнении, что Сонечка обходится с вами скверно и следовало бы, судя по всему, укоротить ей ручки. А все красота ее, красота, которая, известное дело, спасает мир. Самое Сонечку она спасает от критики, от негативных воззрений на ее вожделения и замашки. И если Сонечке попадет вожжа под хвост... а на нее, славную, единственную мою, то и дело внезапно накатывает... Словом, пора открыто мне тут перед вами кое в чем признаться и буквально заклепать вам в голову, герметично внушить, чтоб вы сохраняли выдержку и остались в добром расположении духа, едва осознаете, что нет для Сонечки большего удовольствия, чем сильно мучить людей, пытать их, унижать, бить плетками, хлыстами, батогами и удовлетворенно смеяться, когда жертвы пищат под ударами, корчатся у ее ног и молят о пощаде. Параллельно у вас появится возможность убедиться, что сам я не склонен разделять с женой ее сомнительных пристрастий и скорее недоумеваю, чем радуюсь, видя, какое удовольствие она получает, доводя людей до скотского состояния. Вместе с тем я не пошел у Сонечки на поводу и не согласился быть одной из ее жертв. Конечно, моя жизнь собой ничего примечательного не представляет, это так, но одно это еще не значит, что мне следует допустить жестокое обращение с моим телом, стать игрушкой в руках распущенной, слишком легко теряющей контроль над своими чувствами женщиной.