- Итак, вопрос о чести уже не стоит. Для подобной ситуации она попросту предусмотрительно потеряна. Ты теряешь ее с той первой рюмкой, которую опрокидываешь себе в глотку, зная, что на этом не остановишься и напьешься в зюзю, - продолжал я красочно. - Протрезвев, ты не отважишься сказать себе: вчера вечером я был по своему обыкновению благороден. Что же тут благородного, приползти домой на карачках? А утрачено благородство - не стоит и вопрос о чести. Согласен?
- Еще бы не согласен! Как ты прав! Безусловно согласен!
- Но что же твоя жена? Женщина, предположим, трезвая, степенная... глядя на нее, невольно начинаешь подозревать, что она исполнена определенного благородства. Чистого благородства... никаких примесей... одно сплошное благородство самой высокой пробы! И вдруг набрасывается на тебя с кулаками, бранится грязными словами... очень неблагородно! Даже как-то нетрезво... А почему? Ты, по крайней мере, честно и откровенно утопил честь на дне стакана, а она где и в чем берет нравственные основания для не то чтобы неблагородного, а прямо-таки подлого поступка, для надругательства над тобой?
Тут лицо кучерявого Ниткина, который, от души радуясь затеянному мной пиру, все меньше, однако, находил удовольствия в том, чтобы слушать мои разглагольствования, покрылось испариной. Неверной, вздрагивающей рукой искал он носовой платок в кармане своих засаленных брючек.
- Послушай, - сказал он с глухо и словно бы отвлеченно нарастающим волнением обиды, - если ты хочешь обсуждать эту проблему так, будто у тебя есть право лезть в мои семейные дела, что ж, давай... Ты валяй, я послушаю. Но не надо фальсифицировать и подтасовывать. Обращайся с фактами бережно... - утирался он и взглядывал на меня с некоторой как бы жалобностью; я уже открыл рот, чтобы подать свою реплику, как вдруг этот человек произнес срывающимся голосом: - Ты Ниткин?
- Ну да, Ниткин...
- Прекрасно, мой добрый друг, прекрасно, - оживился кучерявый, восторжествовал. - Выходит дело, и тебе не помешало бы на собственной шкуре испытать побои!
Оскорбленный до глубины души, я крикнул:
- Но я не тот Ниткин!
Мой собеедник, поднявшись с лавки и глянув куда-то поверх моей головы, торжественно произнес:
- Моя жена права, а я нет. Она ждет возвращения мужа, чтобы накормить его, обогреть, приласкать... может, у нее как раз в этот вечер сексуальные мечты и грезы в сердце, а он вваливается пьяный, мерзкий...
Итак, он принял позу оратора, отчасти, может быть, и пророка. А мне воображалось, что скользит уже тенью, подкрадывается его жена, заносит над головой бедолаги кулак или кочергу. Может быть, веник или швабру. Для нее сущий пустяк свалить его с ног, он в сравнении с ней все равно что пушинка, пух одуванчика.
- Пьяный, мерзкий... - повторил я, находя немалое удовольствие в мысленном начертании картин интимной жизни этих двоих, кучерявого Ниткина и его жены. - И вот эта женщина, которая стоит неизмеримо ниже тебя в своем развитии, поднимает на тебя руку только за то, что ты на несколько часов потерял облик, которым она привыкла восхищаться.
- А что же ей делать? - воскликнул мой друг. - Рукоплескать мне?
- Живая жизнь, которая мне, конечно же, люба и за которую ты так горячо ратуешь... маячишь тут перед глазами и ратуешь, живая жизнь совсем не в том, чтобы кто-то там давал волю рукам...
- Но она в отчаянии, - перебил он взволнованно, взглядывая еще выше, далеко вверх, как если бы там из облаков выставился ясный и прозрачный образ его жены, при обозрении нашего уличного свинства заламывающей руки, - она в гневе, она ослеплена гневом... посмотри! - И этот пьяный человек простер к небесам руки. - Ею можно гордиться, перед ней следует благоговеть, она жалуется и сетует, она скорбит и сокрушается... это и есть живая жизнь!
Я не разделял с ним его умоисступления, тем более что на меня никакого впечатления не произвело бы, появись между облаками и впрямь нечто схожее с его благоверной.
- Ой ли! - усмехнулся я небрежно. - Ослеплена, говоришь? А мне кажется, что она как раз все очень точно и тонко рассчитывает. Когда ударить и в какое место, в каком направлении проволочить тебя по полу... И накидывается она на тебя, отлично зная, что ты изнурен выпивкой и не в состоянии дать отпор. Знаешь что, убей ее!
- Убить свою жену?
- Перестань считать ее своей.
- А зачем тогда убивать?
- Слушай, - сказал я, - все, что я узнал тут о твоей жизни и о расчетах твоей жены, о видах ее на тебя, на твою слабость - это только полбеды.
Парень, судорожно дернувшись всем телом, как бык, которого ударили электрическим током, выкрикнул:
- Это вообще не беда! Если бы она действительно все рассчитывала, она, может быть, и вовсе не подняла бы на меня руку, даже наверняка бы не подняла. Она подумала бы: он завтра станет сильнее, чем сегодня, вдруг он решит отомстить мне?
- И вот тут-то и начинается настоящая беда. Она превосходно знает, что ты не будешь мстить ей. Тебе не придет это в голову. И этого для существа малоразвитого достаточно, чтобы чувствовать себя правой и безупречной. Ей безразлично, что она, ругаясь последними словами и пиная тебя, тем самым роняет свою честь. Ведь она вершит справедливую расправу! Чего же ей еще желать? Она как бы и не теряет ничего, никакой чести. Ей, в сущности, нечего терять, во всяком случае из того, что не имеет отношения к материальному достатку. Если бы ей сказали: выбирай, терпеть тебе всю жизнь пьяного мужа, но жить в достатке, или иметь мужа трезвого и послушного, но жить в нищете, она, не сомневаюсь, выбрала бы первое. Она нашла бы даже некоторое удовольствие в том, что муж частенько вползает в квартиру на четвереньках. Говорить с таким не о чем, зато, внушает она себе, меня окружают горы хрусталя, у меня есть роскошная шуба и драгоценности, а мужа я бью. Вот моя нога с ужасающей силой опускается на его грудь...
- Я обычно на живот падаю, - возразил Ниткин строго.
- Почему же?
- Не могу знать, - бросил он отрывисто. - Но как с твоим котенком, он, если ты его швыряешь с какой-нибудь высоты, падает непременно на лапки, так, в общем и целом, и со мной. Другого объяснения нет.
Нет, не нравились ему мои вопросы и мои суждения. Раздраженный, он, может быть, уже и кулаки сжимал. Я стал на всякий случай приглядываться; а между тем и говорил:
- Хорошо... Так вот, она думает, твоя жена: я попираю это ничтожество ногами, а он только покряхтывает. Я вытираю об него ноги! Да так оно, пожалуй, и происходит. Бедный Ниткин! Твоя женщина бьет тебя просто потому, что вдруг забывает о твоем превосходстве, не ведает, что жизнь могла бы поставить ее перед тем мучительным выбором, о котором мы тут толкуем, и поддается грубому влечению сердца. Как все нечистоплотно! Видишь ли, парень, теперь мы вправе перейти от вопроса о потере чести, если таковая женщине вообще присуща, к вопросу, обладает ли она достоинством. Рассуди! Она, которая согласна работать на тебя, чтобы ты мог оставаться творческим и культурным работником, интеллектуальным украшением семьи, все же находит целесообразным и допустимым бить тебя за определенные провинности. А это означает не только ее условное право в чем-то тебя ограничивать, но и реальную власть над тобой.
- Ты в состоянии объяснить природу этой власти?
- Я могу дать ей характеристику. Она реалистична, но не потому, что реалистичен ты сам и как-то там реально существуешь, а потому, что реалистично твое восприятие мира и твой подход к жизни. И получается, что эта власть, будучи физической, во многом превозмогает именно твое моральное и умственное превосходство над женщиной вообще и твоей женой в частности. Но в иные минуты ты, протрезвев, снова сознаешь в себе способность быть человеком с честью. А женщина твоя чем была, тем и осталась. К тебе возвращается достоинство, а к ней? Она ведь намяла тебе бока... Человек без достоинства, хотя, положим, и с некоторыми амбициями, намял бока человеку, который одинаково умело как теряет свое достоинство, так и восстанавливает его. Но восстанавливается ли оно в действительности? Не утрачивается ли оно безвозвратно уже потому, что тебе намял бока человек, стоящий в своем развитии гораздо ниже тебя?