Я проводил почтительным взглядом строго сидевшего на переднем сидении машины Сухоносова. Смущенно улыбнулся охраннику. С изумлением вытаращился на товарища по организованному не далее как нынче клубу, на этого самопровозглашенного лидера, на его добродушную круглую физиономию, превратившуюся неожиданно в уродливую маску.
- Уехал? - закричал он. - Уехал Степан Игнатьевич Сухоносов? А выкусить не захотел?
Тут я и ретиво вскочивший на ноги Ниткин увидели, что на крыльцо вышел Копытин, человек Сухоносова. Завалив квадратную голову куда-то за спину, он взревел, оглушительно затрубил в высокое небо:
- Лови гадов!
Охранник не стал нас ловить, он привалился спиной к воротам и, скрестив руки на груди, невозмутимо наблюдал, как мы убегаем. А мы, надо сказать, тотчас дали правильную оценку силе копытинской необузданности. Ну, помогай Бог! Как мы улепетывали! Охранник хохотал, глядя, как мы вздуваем столбы пыли. Земля затряслась под пустившимся вдогонку Копытиным. Не решаясь и дальше терзать вашу любознательность, говорю без промедления: вечером того же дня Копытина нашли в кустах у реки, он был мертв, и я заподозрил, что это Ниткин прикончил его. Но Ниткин не сознавался. Явился в пивную, где мы с Ниткиным белым вином заливали черную горечь провала, вездесущий Жабчук и сказал, побарабанив по нашему столику тонкими пальцами:
- Так, так...
- В чем же дело? - осведомился Ниткин с невинным видом.
- Копытин ведь гнался за вами, не правда ли? - задумчиво посмотрел Жабчук на моего друга. - К сожалению, мы не можем его теперь допросить.
- Он погиб в тот же день, - сказал Ниткин.
- Ага... - Жабчук снова выдал барабанную дробь. - Информация, согласитесь, интересная и заслуживает внимания, а следователь Сверкалов, однако, не постеснялся назвать меня идиотом. И так, знаете ли, внушительно...
Жизнь продолжалась. В копытинском деле выпукло фигурировали пока разве что глупый Жабчук и опасный своими молнийными вспышками гнева следователь Сверкалов. Между тем пронесся слух, будто в организме Копытина эксперты обнаружили следы сильнодействующего яда. И Жабчук, и мой приятель, и сам Сверкалов сошлись во мнении, что не хотели бы закончить свои дни так же, как это случилось с покойным. Я предпочитал никакого мнения не высказывать, по-прежнему, впрочем, подозревая Ниткина, - твердо я считал его убийцей Копытина, хотя и не говорил этого вслух, не отваживался. А он задумал основать банк, не слишком заметный рядом со всякими гигантами и монстрами бизнеса, но более или менее способный к развитию и процветанию. В его воображении уже свершилось исчезновение некоего начинающего или, напротив, зарвавшегося банкира, и произошло оно, надо сказать, при весьма странных обстоятельствах, если уж на то пошло, вполне можно было сказать, что это исчезновение окружено атмосферой таинственности. Ниткин задавался вопросом, не найден ли уже этот банкир мертвым и не пора ли ему, Ниткину, заменить его на финансовом фронте.
Горничная Сухоносова показала, что незадолго перед таинственным рейдом Копытина за пределы дачи и последовавшей вскоре гибелью несчастного, не менее таинственной, в пределах дачи валялся в пыли и грозно выкрикивал неприятные для слуха слова неизвестный. Он всех поднял на ноги в доме, и дом загудел, как потревоженный улей. Жабчук тут же предположил, что этим неизвестным был Ниткин. Самого Сухоносова визит незнакомца, похоже, глубоко взволновал, даже обескуражил. Потрясенный, он сел в машину и куда-то уехал, - что у него при этом было на уме, она, горничная, естественно, не в курсе. А когда неизвестный удалился - это был молодой, или как бы молодой, господин совершенно неопределенной, не запоминающейся наружности, - с еще одним человеком Сухоносова, Здоровяковым, начали твориться удивительные вещи. Обычно выдержанный, спокойный и вежливый, он вдруг возвысил голос до крика, он обрушил на окружающих рев, нелепые придирки и словно бы неисповедимую боль раздираемой на куски души. Боже, с какой въедливостью, с какой ядовитой страстью он бросился выискивать недостатки в работе хлопочущих по дому, по хозяйству людей. И хотя то, что он делал, было для солидного особняка - дача ведь не чья-нибудь, а Сухоносова - непозволительным превышением полномочий и недопустимым проявлением грубости, сам Здоровяков при этом смахивал на обиженного ребенка, вид-то у него в те минуты был болезненный, растерянный и немного глупый.
Следователь Сверекалов вызвал нас к себе повесткой, как бы даже одной на двоих. И когда мы вошли в его кабинет и Ниткин увидел суетящегося там Жабчука - а разве положено было Жабчуку быть в этом следовательском кабинете, кто он, в конце концов, такой? - он, пораженный до глубины души, даже, я бы сказал, уязвленный и как будто ужаленный, громко и с ожесточением закричал:
- Ничего не трогайте здесь! Самое главное, не трогайте стаканы, не трогайте бутылки!
Жабчук, услыхав это абсурдное, абсолютно неуместное высказывание, понимающе ухмыльнулся. Не скрою, улыбка тронула и мои губы, очень уж Ниткин показался мне в эту минуту забавным и трогательным. Какое детское безумие... А следователь Сверкалов, сугубо официально восседавший за массивным письменным столом, сухо вымолвил:
- Все вот это, вот это вот, что тут наговорила бестолковая горничная, а также нашептал не в меру суетливый Жабчук, я и не пытаюсь выдать за версию, якобы сложившуюся в моей голове, - я не считаю ее разумной и не нахожу позволительным, чтобы с ней играли, как с мячиком. Версий нет вообще, пока есть всего лишь случайно попавшие в мои руки факты. А руки у меня хорошие, правильные. И я не без смеха наблюдаю, как с грехом пополам рождаются на свет жабчуковы размышления, хотя с первого же взгляда ясно, что будь он, а не я, следователем, это был бы стопроцентный болван. Жабчуки не столько оперируют данными и в конечном счете оперативной действительностью, сколько просто не в состоянии совладать с собственным сознанием. Любо-дорого наблюдать, как это их пресловутое сознание под громоздкой мощью загадки чьей-либо насильственной смерти разваливается на куски, как начинают преобладать в нем ошметки, как возникает оно вдруг в воздухе в виде фарша и падает в прах, истлевая в нем. Прокуратура - зеркало, и образ следователя должен отражаться в нем целиком, а когда образ распадается, в зеркале не отражается ничего, потому что в практике прокуратуры не могут быть задействованы какие-то там клочки, частицы, остатки следователя. Чудак Жабчук давеча задавался вопросом: отравлен Копытин или кончил свой недолгий век как-нибудь иначе? - но сам же так запутывал этот, по сути, нехитрый вопрос, так менял в нем составляющие смысла и составляющие его слова и даже буквы, что куда ему было добраться до ответа! И всякий другой, кто вздумает последовать его примеру, обречен на неудачу.
- А что же иные имеющиеся в деле факты? - спросил Ниткин озабоченно.
- Они, - сказал следователь, - по-прежнему рисуют кое-как картину происшествия и дают следствию шанс благополучно раскрыть его тайну. Я этим шансом пока не воспользовался, но сами факты надежно держу в голове и, естественно, сохраняю способность более или менее внятно донести их до сведения своих коллег, которых, между прочим, неоспоримо обскакал в умственном отношении. Жаль, что они этого не понимают.