Поймите меня правильно, я не для смеха заговорил у Сверкалова об атмосфере нереальности, мало ли аргументов в пользу моего воззрения, тут и непостижимая, по крайней мере для меня, беготня с тележкой между ангарами, и так и не раскрывшиеся претензии моего однофамильца к нашему тузу Сухоносову. Но если Копытин, по моей версии, очертя голову погрузился в эту атмосферу и попросту растворился в ней, то сам я вовсе не желал доходить до подобных крайностей. Копытин был лишен здравого смысла и того, что называют внутренним взором, он и не подозревал о существовании души, не догадывался, что душа - это тоже он. Он знал лишь свою грубую плоть, шагал тяжелой поступью дикаря, подверженного вспышкам неосмысленной злой воли, и у него никогда не бывало тонких снов. А я другой. Я склонен беречь свойства, делающие меня человеком, умею заглядывать в свое сердце и находить в душе много всего, что отличает меня от животного. Моя жизнь складывается незавидно, но разве это достаточный повод, чтобы вооружиться темной и безысходной нелюбовью к себе и безоглядно отдаться во власть дурных инстинктов Сонечки, ее разнузданности?
А теперь, гости дорогие, вам пора сообразить и усвоить, что вас ждет в этом доме. Не стал я разбираться, кто вы, откуда пришли и куда идете, что вам нравится, а что нет, способны ли вы отвечать на животрепещущие вопросы добра и зла, соответствовать красоте мироздания, находить себе место в сфере искусства или в лоне каких-нибудь наук. Я взглянул на вас как на простаков, и вот вы уже козлы отпущения, пешки в большой игре. Не согласный терпеть поругание от собственной жены, но готовый из жалости помогать ей в осуществлении ее ужасных планов, я, едва заметив, что вы случайно подворачиваетесь, призвал вас сюда, напоил водкой, предварительно подмешав в нее расслабляющее, обезволивающее вещество, и сейчас брошу своей благоверной на растерзание. Кстати, моменту, когда я принял решение действовать именно так, то есть взять вас в оборот, предшествовало мгновение, заставившее меня вздрогнуть, ибо могущественный человек, каким мог стать или даже был Копытин, вдруг предстал перед моим внутренним взором как живой. И мне захотелось быть, например, аналитиком и критиком, а не просто бедолагой, читающим на досуге книжки, и, презирая всяких продажных и растленных щелкоперов, якобы что-то смекающих в делишках преисподней, твердо и с умом написать гордой рукой, что никаких призраков на свете не бывает. Но, Боже мой, какой образ! Какая сила заключалась в этом нежданно-негаданно явившемся Копытине! Моей душой овладел священный трепет, и я ясно почувствовал, что, может быть, даже не хочу, чтобы со мной происходило что-то подобное, однако это все равно выше моей воли и, происходя, подавляет меня, как слоновья нога бессмысленную букашку. Мне бы спросить, что означает это явление, особенно в сочетании с вашим преображением в неких подопытных кроликов, но у вас не осталось ни времени, ни сил обдумать ответ.
И уже не только возникал, словно живой, Копытин, с ним-то я как раз успел смириться, а вот поди ж ты, не он один пустился возникать... Словно в страшном сне рисовалось мне, будто его безудержно старается подменить Здоровяков, нынче тоже мертвый, и это совмещенное чудовищное существо, Копытин-Здоровяков, широко шагая чугунными ногами, приближается ко мне, сверкая бронзой лба и не успевших увянуть щек, сверля меня живым, влажным и темным взглядом погруженных словно бы в какой-то металлический колодец глаз.
Уже, видимо, не сознавая толком, где и что я, не мог я поручиться, что не превратился внезапно в Копытина, покрываемого Здоровяковым, тоже вышедшим, по воле небес, из могилы. Но я все же оставался грузчиком, мелким, ничтожным работником, грубым материалистом, а в высшем смысле - представителем сфер, где безнадежно спутаны добро и зло, честь и бесчестие. А образ, вставший предо мной и воплотивший в себе исключительный, крайний идеализм земли и неба, в лучшем случае мог стать для меня идеалом, к которому следует стремиться в минуты благих пожеланий. Ибо что же лучше, чем пожелать Сонечке Копытина и Здоровякова для ее изуверских потуг?
Но увидел я, между тем, незабываемое зрелище, не передаваемое словами видение, и в нем предо мной лежали, не пересекаясь, два мира, духовный и бездуховный, и я, чтобы попасть в один из них, должен был сделать мучительный выбор между идеализмом и материализмом, однако стоял на перепутье, и колебался, и ничего не мог поделать с собой.
- Так ведь если критиком становиться, - проговорил медленно Филипп, с трудом разлепляя веки, мученически ворочая языком, глядя, как в глубокой задумчивости, куда-то поверх головы рассказчика, - то нужно в первую очередь всего себя коренным образом осмыслить, вы же только про свою инаковость, дескать, вы другой... Но и я другой. Все другие. Тут где-то ворочается мой брат - он тоже другой... Заметьте, я мыслю, стало быть, существую. Я вам советую рассмотреть себя, начиная с младых ногтей, и вообще... как рвануться, как затрепетать, вообразив все свое громоздкое происхождение из тьмы веков... и не мелочиться в современности... и воспылать любовью к будущему... И до того сполна подвергнуться самокритике, что мыслить себя уже придется не просто человеком... человеков как воды в море... а натуральным явлением громадного масштаба. Стать вровень с нами, каким-то образом заполнившими этот диван...
- Брат случайно указал на правильный метод... указанный метод открывает в критике разных литературных и общественных явлений путь к невероятной исключительности, к разрушению старого и созиданию нового, - более или менее внятно утвердил Вадим.
- И этот путь, по-вашему, и есть критика? - вяло усмехнулся Федор.
- Нет, - возразил Филипп с мнимой, а может быть, и с какой-то запредельно мучительной серьезностью, - это только становление, и если после него не обернешься вдруг Копытиным, а напишешь что-нибудь обстоятельное о Пушкине или Толстом, тогда уж точно окажешься в положении критика и обретешь соответствующий полноценный статус.
- Но даже и тогда останется риск обернуться вдруг Здоровяковым и тем подтвердить, что критик, он тоже человек... он в положенный час помрет, и еще не факт, что неожиданно встанет из могилы...
Вадим мог бы просто радоваться, что Сонечка все еще не терзает его и не пьет его кровь, и он впрямь радовался этому, а к тому же и впал в назидательный тон, видя, что его спутники ведут себя в сложившихся странных обстоятельствах на редкость глупо и неосмотрительно:
- На что же вы оба так долго уже были взрослыми людьми и даже чего-то достигли, если у вас нет готового осмысления и какого-нибудь полного представления о себе? Здоровяков, Копытин... Что вы городите? Нет, уж лучше сразу как Белинский.
Филипп слабо взмахнул рукой:
- Но Белинский, я слышал, не садился обедать, не решив прежде вопроса о Боге.
- У Белинского было, еще прежде всякого Бога, что он рассовывал бедных литераторов, как ему заблагорассудится: Бальзака - сюда, Купера с Гомером - туда. Кричал Белинский: писать, говорю вам, вот как следовает! Понял? - не без волнения произнес Федор.
- Но возник с тех пор прогресс, о котором так много говорили передовые люди, и критик научился и на себя бросать критические взгляды, - рассудил Вадим. - Я, вот, торговец, у меня магазин, а много чего важного я, тем не менее, не знаю, особенно в искусстве, науке и изящной словесности. Впору мне себя тоже критически рассмотреть. И даже не знаю, с чего начать... Велика опасность - вдруг явится слитность Копытина-Здоровякова?.. Что делать? То ли сесть и подумать, то ли литературу перелопатить, перечитать ее всю, одолеть и - Бог даст - раскритиковать в пух и прах...
- Никакой это не путь, а бред, и смысла в твоих словах, как всегда, мало - сказал Филипп. - Ты будь хотя бы просто продолжателем великих традиций прежнего купечества, ну как бы его тенью, как Рим был в свое время тенью Афин. Найди и почитай соответствующие теме книжки. Включись в удивительный и замечательный процесс своевременного прибавления ума. И вовсе не требуется при этом прилагать большие усилия разума и души, да и к чему бы, спрашивается, их прилагать? Не нужно изобретать велосипед и открывать Америку. Будь совсем прост: подражай преуспевшим. И станешь гениальным.