- Ты что, пьян?
- Ни в одном глазу!
- Я так больше не могу. - Вадим, схватившись за грудь, громко простонал. - Водка это еще куда ни шло, да и не без удовольствия, да, некоторые мгновения припоминаю с известным удовольствием, например, сапоги красные, вообще, надо признать, бабенка в теле, и улыбчивая такая, оживленная, но... Я же у них, у этих безумцев, валялся на диване, корчился, как пес в своей блевотине, этот момент куда... куда мне его засунуть? Уже вижу, что незабываемо. Я от страха, что греха таить, сомлел, едва в штаны не напустил, а то и напустил, кто знает... Мое падение, мое унижение... как вспомню... как это переварить? Как с этим жить? Я возвращаюсь домой. У меня магазин. Я больше не могу здесь.
- Но мы на полпути, остался всего шажок! - закричал Филипп.
- К чему?
- Ты говоришь, Вадим, она оживленная и улыбчивая, но я готов поспорить, она себе на уме, сама на это намекала, и в своем принципиальном эгоизме расписывалась, и от нее, согласись, какой-то холод. Снежная королева! - Федор выразительно потряс в воздухе крепко сжатыми кулаками.
Вадим демонстративно попятился от сумасшедшего.
- Мы на полпути к понимаю, к осознанию... - разъяснял Филипп. - Мне, брат, думаешь, не больно? И я с болью вспоминаю пережитое, ну, что там выпало на нашу долю, что уготовили нам эти прохвосты. Но зачем же останавливаться?
Федор угрюмо заметил:
- Не надо шарахаться от меня, Вадим. Я не сошел с ума. Я образы рисую, а в некотором смысле и составляю, словно это какая-то техническая проблема. Так оно и вышло, про Сонечку-то, и я не прочь выслушать ваше мнение. А ты шарахаешься. Не забывай, у меня черновик, я должен работать, будет книга, мне надо перво-наперво выйти из заколдованного круга, вырваться, покончить с теснотой и бессмыслицей, возникшей в голове. Вот что для меня важно, а не Сонечка как таковая.
- Ты думаешь только о себе, а что мы на свою беду очутились в твоем городе и шатаемся, блуждаем здесь, как неприкаянные, тебя не волнует.
- Чернота... - бормотал Филипп. - Так называемая зга. И тот голос, что говорил со мной о Профилактове среди трухи и слизи... По-твоему, мы должны сдаться, бежать и остаться в неведении? Шалишь, брат! Сквознячковы не сдаются. А что ты пес псом валялся у Ниткиных и пускал слюни, так разве я был лучше? С какой же стати в таком случае пасовать? Только потому, что дрянной мужичонка променял жену на красные сапоги, а жена в тех сапогах наступила тебе на горло?
- На горло она мне не наступала, не городи чепухи. Вы оба спятили, ты и абориген.
- Он же твой друг, а ты какую-то презрительную кличку...
- Это не мешает ему рисовать сумасшедшие образы, - перебил Вадим раздраженно. - О Сонечке слышал, как он ее помыслил? Сказочник! О Сонечке не скажу ничего плохого, возможны и положительные отзывы, благоприятные, она задала тон, и последовало немало полезной информации, так что надо еще хорошенько обдумать, в чем она, собственно говоря, замешана. Да и рассказ мужичонки не лишен интереса. Но рисовать образы...
- Я не с бухты-барахты рисую, - вставил Федор, недовольно кривя губы.
- И сама атмосфера в том доме... Вспомни, братишка, как все у них преподносилось и подавалось, в каком формате, и бабенка ведь могла действительно огреть кнутом, ну просто для юмора, а еще тот факт, что я пускал слюни, блеял, как овца, готов был молить о пощаде...
- Но вынес же ты это, так отчего не вынести и оставшееся?
- Сонечка, между прочим, - снова вмешался Федор, - сообщила на прощание, что дом, где жил Профилактов, здесь неподалеку, вот там, нужно только свернуть в переулок...
- С меня хватит, я возвращаюсь домой, на мне магазин и торговая ответственность. Сонечка, позволь, абориген, напомнить тебе, добавила, говоря о доме и называя его Маруськиным, что он успел развалиться. Зачем нам развалины?
- И что с того, что развалился? - тут же оспорил замечание брата Филипп. - Может, именно в тех развалинах я и услышал голос?
Вадим горестно покачал головой:
- Глупо даже слушать про дом, что он Маруськин. Это нонсенс, что-то мелкое, смехотворное... Я сам не знал, что искал в этом городе, а теперь знаю, что ничего хорошего и важного здесь не нашел и не найду. Я домой. Мне пора. А вы как знаете.
Случайно обернувшись, Федор увидел в окне Ниткиных, с улыбкой наблюдавших за ними. Склеившись головами, они напряженно, с заблаговременно недоумевающей вопросительностью, заставлявшей их ставить брови домиком, вслушивались в беседу своих недавних гостей, и было ясно: до них доносятся разве что обрывки, но это им нипочем, они все равно довольны и готовы сколько угодно любопытствовать, а в случае необходимости запросто познакомятся заново с Федором и компанией и выкажут отнюдь не меньше приветливости и радушия, чем это произошло в первый раз. Федора зрелище не смутило и не обескуражило. Успокаивало то, что Ниткины показались неживыми, как если бы куклами, а это уже само по себе было ему неинтересно и не могло взволновать даже своей отвратительностью. Хорошо бы знать, подумал он, сколько же в нашем городе Ниткиных, и возможно ли, чтобы все они знали друг друга и поддерживали между собой связь, хотя бы только призрачную и тайную. Но это уже образ, мысленно ахнул Федор, как только ему вообразилась неприятная на вид переплетенность Ниткиных, их сжатость в тугую гроздь, творящаяся в каком-то серебристом тумане то ли сновидения, то ли намеренно пасмурной живописи; картина выходила жесткая, бесчеловечная, говорящая о запредельном и, скорее всего, невозможном. И Федору пришло в голову, что его одолевает болезнь. Наверное, он где-то бродит, путается, как тот неприкаянный Сквознячков, которого Вадим придумал для пущей возни в своем минутном замешательстве, и за верной, мудрой тягой к исцелению и ясности, за настойчивой жаждой чудес и откровений стоит твердое знание, что изменить ничего нельзя и хаотичным блужданиям не будет конца. Неожиданно для самого себя он заговорил:
- А Сонечка предрекла конец. Приплела к этому Профилактова и сказала, что в его исключительности завершится наше приключение.
- Но и начало там же, - поправил Филипп.
- Конец и начало.
- Нет, сначала...
- Начало и конец, - быстро сориентировался Федор. - Вот я много слышу от вас о нищете и скудости, что-то такое о глупости и пошлости наших жителей, моих земляков. Но это у вас взгляд со стороны, вы по-настоящему не мучаетесь здесь, в этом заколдованном кругу, и как для Сонечки факт наш будто бы обусловленный Профилактовым конец, так факт вообще, факт как таковой, что вам неведомо смущение. Вас совсем не мучает, что вы свысока смотрите на меня, на нас, на людей в целом.
- Ты к чему ведешь? - насупился Вадим.
- А я этим живу.
- Что за аллегории? Почему ты ставишь нас в один ряд с Сонечкой?
- Напротив, я утверждаю, что вы отгородились.
- Почему заодно с ней приплетаешь Профилактова?
- Этим и в этом живу, и всегда было так, то есть моя юность прошла здесь, и вот уже... несколько времени, с тех пор, как порвал с Тире, ну, знаете, писатель такой, Тире, слыхали?.. вот уже несколько времени, как снова так... Я вам говорил о черновике, о заколдованном круге, о будущей книге, о том, как безнадежно застряли мои мысли. О резине говорил, о том, как тупо и тщетно в нее вгрызаюсь... Но теперь дело стронулось с мертвой точки, я это чувствую. Что-то зашевелилось в моих мыслях и вообще в голове, и круг как будто начал давать слабину, и даже складывается такое впечатление, что он уже немножко изнемогает под каким-то давлением. А откуда оно, давление? Извне? Или оно внутреннее? Вам это нелегко понять, вы пришлые, так я постараюсь объяснить. Понемногу создаются образы. Просматриваются пути. Брезжит что-то... Намечается выход из неизвестности, выглядывают на поверхность, ну, то есть, проступают раннее скрытые связи. Многое становится понятным. И уже многое возможно, не правда ли? По мне, так заметны и события, по крайней мере признаки и что-то эпизодическое. А по некоторым приметам... В этом смысле, кстати, особенно интересны иные из рассуждений Ниткина, в частности, его намеки, его указания на продвижение и странствие. Но все важно, даже вы важны, хотя вы кто? - вы пришли да ушли, прилетели да улетели... Но даже ваши нелепые и гнусные высказывания о нищете и глупости, а тем более все прочее, да те же красные сапоги, и совсем уже далекий и практически неизвестный Ниткин, которого бьет жена, или то, как в этом доме - посмотрите на него в последний раз! - меня опоили, и я, можно сказать, впал в детство, сюсюкал, ползал по дивану, хныча... Все это благотворно воздействует! Словно был безмозглый камень, который останется и после гибели нашего мира, и казалось, что так он и пребудет в своем бессознательном и мертвом состоянии. Ан нет, навалилась на него внезапно какая-то неведомая сила и стала нажимать и выдавливать, и не просто выдавливать, но с умыслом, по некой программе, и не что-нибудь невнятное, невразумительное, а живое, целые мысли, и вдруг оказалось, что там самая настоящая - да, никуда не денешься, приходится это признать - настоящая жизнь. А я и залюбовался. Но я, прежде всего, серьезен. Картина получалась, ясное дело, фантастическая, почти бредовая, но оказалась возможной какая-то вполне солидная умозрительность, и я стал наблюдать эту рождающуюся из камня жизнь, изучать ее. Я изумлялся ей, я увидел, как мощно, страстно и гибко распространяется она во все стороны, взмывает ввысь и закрадывается в глубину... а вы что?.. Называете меня аборигеном... Но вы-то что при этом? Вы хотите отвлечь меня, оторвать от камня, вовсе вырвать из процесса... выкорчевать, что ли? Словно я гнилой пень! А я живой. Вы предлагаете мне думать о торговле, о магазинах, о трухе и слизи какого-то непонятного места, о том сомнительном и подозрительном, что между вами, братьями Сквознячковыми, происходит. И это в момент, это в апогее, когда, может быть, и кульминация вот-вот наступит, это в минуты, когда я оживаю, распускаюсь, как цветок, начинаю соображать и что-то понимать, видеть не только тесные горизонты, но и перспективы и что-то даже и за ними, что-то уже по ту сторону, в запредельном. Славно уже то, что люди перестают быть лишь фамилиями. В моем черновике, если вдуматься, заключен известный смысл, нужно только еще поработать, отточить стиль, развить некоторые мысли, уяснить те или иные детали, почетче прорисовать фабулу. Самое время вперед! И вот когда так, а не то, что было прежде, вы мне говорите, что все это ерунда и надо кончать, надо расходиться по домам и жить как всегда. Мне нужно пройтись по всем складывающимся тут обстоятельствам, исследовать все попутно возникающие нити, русла и извилины, ощупать все изгибы и потрогать разные загогулины, нужно, главное, проделать весь путь до конца, а вы говорите о неведомом голосе в каком-то тошном закутке и в этом, мол, вся разгадка. Но в этом не больше загадки и разгадки, чем в моем прошлом, когда я был туп и фактически недвижим, когда в моей одуревшей башке с одной и той же фразы начинался - в который раз! - многажды слышанный разговор. И ведь не я придумал злополучную фразу, я подслушал ее на берегу реки, и она засела у меня в голове. Я стал ее пленником, она угнетала меня. А теперь я, продвинувшись, как и хотел того Ниткин, вперед, знаю, что в ней нет никакого ребуса, что она пуста, что ее можно безнаказанно обойти, можно ее не заметить, пренебречь. Вы не прочь напомнить, что в начале, мол, было слово и это-де такая истина, что никуда не сдвинешься, пока ее не проглотишь, не запихнешь в себя. Не спорю. И готов запихнуть. Но только вы поработайте своей головой, а она у вас, похоже, одна на двоих, и попробуйте понять, что речь-то идет о заглатывании истины, а не самого слова, и истина эта все-таки просто придумана разными головастыми людьми, слово же, как ни крути, ускользает, оно далеко, оно вне, Бог знает где. Вот и выходит, что когда мы величавы и страшно просвещены, сгодится между делом поразмыслить и о том пресловутом слове. Мудрецы прикидывают, что бы оно значило. И вдруг дела складываются попроще, и пусть даже вокруг буря, натиск и всякие катаклизмы, а все же повседневность и чуть ли не сугубый материализм, - о слове, почитай, можно забыть. Оно было в начале, и тут у нас, не шутейно выбитых из колеи, напрашивается вопрос, в начале чего, а раз так, то уж... впрочем, начнем с того, что нас трое, мы отчасти слиплись, отчасти разошлись во мнениях и многом еще разном... а уж любознательность постепенно, или сразу, это как придется, уведет нас на такие открытые и тайные тропы, на такие перепутья, что и мать родную позабудешь, а не только что-то там в самом деле бывшее, в начале-то...