***
По словам Ниткиных, Маруська недолго горевала о своем Геннадии Петровиче, правда, и в опустевшем доме жить не пожелала, продала его и куда-то уехала. А кому продала? Новые хозяева так и не появились. Странно было, что дом развалился так быстро. Вообще, место, где виднелся его уродливый остов, было какое-то сомнительное, глухое, подслеповатое, дыхание жизни на этом довольно обширном пространстве едва угадывалось. Братья Сквознячковы пришли к развалинам в ошеломлении; их поразила объемная и исполненная гнева и страсти речь Федора. Получается, существуют вещи настолько занимательные и увлекательные, что из-за них можно позабыть и начало начал, и разные догматы, и некую истину в последней инстанции, и даже родную мать? Это не укладывалось в голове не только приземленного, отнюдь не сумбурного и не порывистого Вадима, но и Филиппа, который всегда был не прочь заглядеться на звезды и всячески старался разнообразить свою жизнь духовными исканиями, то и дело пробуждаясь к ним и вдруг вскакивая, как оглашенный. Но так далеко - в пропасть, куда откровенно зазывал Федор, - он никогда еще не заходил. И разве это возможно? Порывы порывами, а все же ему нужно было, чтобы оставались пределы, границы, следовательно, должны были оставаться на своих местах и догматы, и память о матери, и прочие незыблемые вещи, коренящиеся в правильной, а не раздутой и искаженной онтологии. Они, эти вещи, не отрицают вероятие чудес, всяких сверхъестественных штук, но их статус таков, что их не сдвинуть, не опрокинуть никаким чудесам. Как он сам среди этих вещей крутится и буйствует, это, конечно, его дело, и порой он, чего греха таить, хватает через край, и все же - и это главное - сокровенного он не касается, не трогает, не покушается, отдавая должное самоконтролю и, в сущности, твердо зная, что названные вещи никуда не денутся, какой бы номер он ни выкинул, они впрямь незыблемы и, покуда он жив, должны оставаться таковыми. А тут выходит еще, по Федору, что у него с Вадимом одна голова на двоих. Да неужто? А что же будет, если он вдруг умрет, а Вадим уцелеет, и для него вещи утратят незыблемость, а для Вадима сохранятся в неприкосновенности? Как же тогда, с отмершей половинкой головы, им делить впечатления, ощущения и все то прочее, что так или иначе носит головной характер? И почему эта странным образом раздвоенная единственность, может быть, и впрямь находящая свою причину, обоснованность и подтверждение в неких идеальных сферах, куда имеют доступ умственные рвачи вроде Федора, не находит отражения и тем более подтверждения в сугубой реальности, где у Вадима магазин, сытость, сбережения на черный день, а у него, Филиппа, лишь пустой карман, бессмысленные блуждания и совершенно туманное будущее?
- Осмотрелись и видим, - сказал Вадим, когда эти скитающиеся, словно бы шальные люди зашли в развалины и присели отдохнуть. - Нажимали, выдавливали, и вот результат. - Он грузно опустился в пыль. - Картинка! Ну и местечко! До чего же непрочны эти деревянные строения.
- Маруська уже несколько лет, как уехала. А без присмотра дома разрушаются с невиданной быстротой. Но бывает, что укроешься в таком доме от грозы, и внезапно объявляется шаровая молния, важно парит над полом, или вдруг как шарахнет сверху, - провел свою линию Федор.
- Брехня, - возразил Вадим, - я заземлен и весь в громоотводах, меня никакая молния не возьмет. Жми еще на камень, приятель, глядишь, что-нибудь получше подскажет воображение.
- В твоем смысле, может, и брехня, а в отношении целого - правда.