Жан Лоррен
«Жаба»
Jean Lorrain
«Le crapaud» (1895)
Должно быть, это было одно из самых ужасных впечатлений моего детства, и оно остаётся самым живучим из всех ранних воспоминаний. Двадцать пять лет прошло с того маленького злоключения на школьных каникулах, и я до сих пор не могу вспоминать о нём, не чувствуя, как сердце колотится в груди и к горлу подступает тошнота от страха и отвращения.
Мне шёл десятый год, я был учеником одного из крупнейших лицеев Парижа и рос вдали от своей семьи и родного городка. А вместе с тем шёл и второй месяц больших каникул, которые я проводил в доме своего дядюшки, окружённом тенистым парком с тихими прудами и буковой рощей, лежащей у подножия холма. Это было очаровательное место, с ещё более очаровательным названием Вальмон[1]. Вальмон, мне предстояло вновь открыть для себя это романтичное слово в самой злой, жестокой и опасной книге XVIII века[2]. Вальмон, чей нежный и меланхоличный образ, составленный из высоких деревьев, родниковой воды, долгих и тихих прогулок по крытым дорожкам, до сих пор сохранился в моей памяти, хотя и перемешался с хромолитографиями Тони Жоанно, видами окружённых лесами шотландских озёр, высящихся в долинах за Рейном замков, и музыкой, лившейся из фортепьяно моей матери двадцать лет тому назад.
Мой дядя Жак владел в этой затерянной части страны обширным поместьем. Когда-то бывшее аббатством, ныне оно стало загородным домом: кельи превратились в небольшие уютные комнатки, трапезная в столовую, а молитвенный зал в гостиную. Мы жили там всем семейством, с дюжиной кузенов и кузин, под присмотром наших родителей, и каждый день в течение двух этих месяцев они устраивали различные игры для развлечения маленьких паршивцев.
Эти шумные игры заставляли моих кузенов прыгать от радости и хлопать в ладоши, но я всегда сторонился участия в них, уже в детстве я был очарован одиночеством и мечтаниями, и инстинктивно испытывал отвращение к задорным шалостям мальчиков и кокетливым поддразниваниям девочек. Озорным прогулкам, пикникам на траве в лесу, ловле раков, и прочим подобным восхитительным развлечениям я предпочитал бесцельные блуждания в полном одиночестве по большому парку, бесконечные лужайки которого казались мне таинственными, залитыми волшебными лучами света, пробивавшимися меж ветвей высоких крон тополей, буков и берёз, а вечно колышущаяся позолоченная листва осин на берегу пруда вызывала трепет в моём сердце. Как заворожённого, меня притягивала беседка с цветными витражами, скрытая в зарослях на небольшом искусственном островке посреди спокойных вод озера, и лёжа на спине в маленькой лодке, привязанной к берегу, вдали ото всех я долгими часами предавался мечтам и провожал взглядом облака, плывшие по ясному голубому небу над этим краем прудов.
О, сонное оцепенение тёплых июльских дней, которые я проводил в этом уголке затенённого парка, когда все обитатели поместья разбредались по своим прохладным комнатам, прислушиваясь к тихому жужжанию насекомых и раздававшемуся время от времени монотонному звуку грабель, скребущих по песку дорожек в аллеях; и первые золотистые оттенки сентября, пробивавшиеся на тонких и жёлтых как янтарь листьях, что падали на свинцовую гладь воды. Каким же далёким всё это кажется теперь, и всё же оно живёт во мне, о, как бы мне хотелось, чтобы те былые дни наступили вновь!
В дремотные послеполуденные часы лета и осенней поры я тайком ускользал на свои одинокие прогулки, пускаясь в настоящие путешествия по неизведанным уголкам поместья, манившим меня своей таинственной игрой света и тени. Я совершал продолжительные остановки у муравейников, восторженно созерцал лягушек, неподвижно сидевших на кувшинках, и внимательно осматривал ульи — словом, предавался всем тем радостям, что испытывают дети, изучая существ, не подозревающих, что за ними наблюдают. И наконец — что странно, учитывая мой возраст, — я поддался очарованию воды. Вода, которая всегда привлекала меня, соблазняла и околдовывала, до сих пор завораживает меня, и бог свидетель, что всё в этом поместье, с его прудами, островками, деревенскими мостами, и keepsake[3] пейзажем первого во всей стране английского парка, созданного в период всеобщего увлечения романами де Руссо, способствовало моему пристрастию. Все эти чудесные роскошества омывала безмятежная река, питаемая четырьмя или пятью небольшими источниками, на месте которых тщеславие прежнего хозяина возвело такое же число часовенок. Разбросанные по всему парку, они были выложены каменными плитами, с четырьмя или пятью ступенями, спускавшимися к прозрачно-зеленоватой, холодной воде источника под шиферным навесом.
2
Имеется ввиду сатирический французский роман Пьера Шодерло де Лакло «Опасные связи» (Les Liaisons dangereuses) 1782 года, изобличавший пороки и нравы аристократии, он пользовался большой популярностью, подвергся запрету и преследовался во Франции «за оскорбление нравственности». Одним из главных персонажей романа был распутник и соблазнитель, виконт де Вальмон.
3
англ. «памятным» или «запоминающимся», рассказ написан на французском языке и английское выражение здесь подчёркивает соответствующую времени моду. В отличие от французских садов с геометрически правильной симметричной планировкой (регулярный стиль), английские сады тяготели к сохранению естественного природного пейзажа (иррегулярный или ландшафтный стиль), как это описано в рассказе.