«Он был сторонником моих планов; но честно признался мне, что не может и не хочет осложнять и затруднять свою собственную политическую задачу открытой поддержкой проекта, который формально осужден сионистским Исполнительным Комитетом и чрезвычайно непопулярен у еврейской массы Лондона.
Однажды он сказал мне характерную для него фразу:
— Я не могу, как вы, работать в атмосфере, где все на меня злятся и все меня терпеть не могут. Это ежедневное трение испортило бы мне жизнь, отняло бы у меня всю охоту трудиться. Вы уж лучше предоставьте мне действовать на свой лад; придет время, когда я найду пути, как вам помочь по-своему».
Когда споры о легионе стали достоянием истории, подтвердившей правоту Жаботинского, Вейцман признался в автобиографии («Пробы и ошибки», 1949):
«Жаботинский явился ко мне, и его идея мне понравилась. Я решил быть помощником ему в этом деле, несмотря на сопротивление, которое было почти всеобщим. Невозможно описать все трудности и разочарования, выпавшие надолго Жаботинского. Не знаю, кто еще, кроме него, мог бы это преодолеть. Его убежденность, вытекавшая из его преданности идее, была просто сверхъестественной. Со всех сторон на него сыпались насмешки И как только ни старались, чтобы подрезать ему крылья! Джозеф Коуэн (один из сионистских лидеров в Англии), моя жена, сохранившая с ним дружбу до самой его кончины, да я — были почти единственными его сторонниками. Сионистский исполком, конечно, был против него; евреи-несионисты считали его какой-то злой напастью. В дни, когда он трудился в пользу еврейской бригады, мы пригласили его поселиться у нас, в нашем лондонском доме, к ужасу многих сионистов».
С 1923 года их пути разошлись. И хотя Вейцман стал одним из самых энергичных оппонентов Жаботинского, в автобиографической книге он неоднократно одобрительно о нем отзывался.
Жаботинскому пришлось нелегко. Он вынужден был переубеждать не только общественное мнение западных стран, безразличное к судьбе евреев, и бороться с соплеменниками, вросшими в иную культуру, не желавшими слышать ни о какой Палестине и активно противодействовавшими созданию легиона, но и сражаться со «своими» — с руководством сионистского движения, объявившим ему бойкот. И тогда он ввел в политический лексикон слово «активизм», в философии означающее моральное требование перехода от наблюдения к делу, от теории к практике. Жаботинский использовал этот термин осенью 1915-го для обозначения требования проведения сионистами активной политики, считая, что иного пути нет.
«Активизм — это именно то, чего не хватает сионистскому движению», — писал он, обвиняя сионистское руководство в том, что движение превратилось в организацию, занятую дискуссиями и копанием в мелочах, и закрыло глаза на развернутую турками кампанию против поселенческой деятельности, цель которой — уничтожить основы ишува: независимое руководство, язык, школу, Хватит смотреть «на гражданскую жизнь странными глазами <…>, о которых Бялик говорит: «глаза избиваемых рабов». Признавшись, что он не принадлежит «к тому сорту людей, которых Господь наделил такими глазами», Жаботинский писал, призывая к активному сопротивлению:
«Я запрещаю не только резать мой народ, но и не желаю, чтобы в него плевали даже малый мизерный плевок. Я запрещаю относиться к моему народу с пренебрежением, к его языку <…> и, особенно к его идеалам <…>. Тот, кто делает это, ненавидит меня, и я ненавижу его, безотносительно к каким-либо причинам, по которым можно было простить <…>. Ни один человек не может защищать свое право до того, как он сам поверит, что право его неуязвимо. Ишув священен в той же степени, как священна Тора. Тот, кто поднял на него руку, — преступник. Мы когда-нибудь еще будем нуждаться в суде народов. Не давайте им привыкнуть к мысли, что если нас бьют слабо, всего лишь носком сапога, то мы не обижаемся, мы привыкли к этому <…>. Все это написано не с целью пробудить ненависть по отношению к туркам. <…> мораль проста: под любым турецким правительством у сионизма в Эрец-Исраэль нет надежды».
Но недостаточно лишь призывать к мужеству. Как противостоять насилию большинства, вырезавшего в Турции более миллиона армян, не имея государственности и армии и всюду являясь нежелательным меньшинством? Ответ Жаботинского:
«Если против нас поднимается враг, мы должны искать себе союзника, и искать его нужно именно среди врагов врага нашего. <…> Именно потому, что вы не позволяете, чтобы они вас топтали, к вам относятся с уважением и считаются с вами. К сильному врагу прислушиваются больше, к слабому — меньше. Но к «безвредному» не прислушиваются вообще. Поэтому самая большая опасность — остаться в одиночестве и беззащитными; в ситуации, когда есть враги, но нет ни единого друга. Тот, кто не понимает эту простую истину в политике, продолжает плестись по старому пути. Мы этого не желаем и не допустим. Мы хотим и, в конце концов, добьемся, чтобы всякий, кому взбредет на ум уничтожить ишув, будет знать, что хотя бы часть еврейского народа всеми своими илами постарается отомстить за его деяния».
…Встречи с политиками, статьи в газетах, в том числе во влиятельнейшей лондонской «Таймс», имевшей полуторавековую историю, сделали свое дело: наперекор активному противодействию английских евреев, занимавших высокие посты в правительственных кругах Лондона и старательно дистанцирующихся от Сиона, общественное мнение стало склоняться к целесообразности создания Еврейского легиона.
Осенью 1916-го начался сбор подписей евреев, выразивших желание служить в армии, в июле 1917-го появился долгожданный приказ об «учреждении еврейского полка», в отсутствие военных успехов получившего скромное название — «38-й батальон королевских стрелков» (Royal Fusiliers). Командиром батальона был назначен полковник Паттерсон — тот самый, который командовал расформированным в конце 1915-го транспортным отрядом «погонщиков мулов».
Жаботинский, привыкший убеждать личным примером, не имея даже начальной военной подготовки, в возрасте 37 лет вступил в легион рядовым солдатом и, как он скромно писал, «служил рядовым, как все рядовые, только без той молодости и ловкости, что полагается рядовому».
Однако перед тем как будущий рекрут принес присягу и в счет солдатского жалования получил два шиллинга и шесть пенсов, он, не нарушив закон (военнослужащий не имеет права высказываться в печати на военные темы), сдал в издательство рукопись новой книги, «Турция и война». В ней Жаботинский развивал три основные мысли: Турция должна быть разделена, и это гарантия против будущих войн; Палестина должна войти в сферу британского влияния (он надеялся, что англичане вознаградят евреев за помощь, оказанную в войне против Турции); на этой войне главный фронт для евреев — восточный.
Жаботинский прошел курс сержантов и за два дня до отправки войск в Эрец-Исраэль, несмотря на иностранное подданство, был произведен в офицеры британской армии (военное министерство сумело обойти конституцию, запрещающую присваивать иностранцу офицерское звание).
Зеев Жаботинский
в мундире лейтенанта английской армии
Полковник Паттерсон, командир батальона, пошутил: за всю историю Великобритании военное министерство сделало лишь два исключения, одно — для кайзера Вильгельма, и второе — для Жаботинского. В присущей ему манере Жаботинский иронизировал: «Точь-в-точь как кайзер Вильгельм ничего не значил в британской армии, так я ничего не значил в легионе», но новоявленный офицер с пылом «старался играть роль поручика, все равно как прежде старался хорошо мыть столы в сержантской столовой под Винчестером».
Создание Еврейского легиона, первого за прошедшие девятнадцать столетий еврейского подразделения, воевавшего за свою родину, — личная победа Жаботинского. 10 тысяч еврейских солдат, из которых 5 тысяч составляли передовой отряд британской армии, отвоевывали у Турции Палестину, и в одном из батальонов командовал взводом поручик Жаботинский.