Тогда мне казалось, что нас в Коминтерне не очень много, зато каждому из нас безусловно можно доверять. Всего один раз на углу улицы Суффло и бульвара Сен-Мишель, там, где раньше было кафе “Капулад”, я случайно столкнулся со знакомым по Коминтерну, австрийским товарищем, с которым мы виделись в Москве. Мы обменялись взглядами, но не улыбнулись друг другу, даже не подмигнули. Его потом вызвали в Москву и пустили в расход. Он занимал более важное положение, чем я. Позже я встречался с его вдовой и сыном».
В Париже Жаку запомнился один старик, старый коммунар, седоусый, глуховатый, он служил «почтовым ящиком» организации. «Его предоставила в наше распоряжение французская компартия, но ему не сказали, на кого именно он работает. Для него мы были прежде всего коммунистами из стран, где наша партия была вне закона. Однажды я зашел к нему, чтобы договориться о том, каким зна́ком метить нашу почту, чтобы отличать ее от остальной; решили, что в почте, предназначенной для нас, слово Париж будет подчеркнуто особым способом. Уходя, я напомнил:
– Всё это, разумеется, между нами, никому не проговорись.
Он пылко подтвердил, что понимает, с заговорщицким видом протянул мне руку, еще раз пожал мне руку уже на лестничной площадке и, пока я спускался по лестнице, перегнулся через перила и завопил что есть сил, поскольку был туг на ухо:
– Товарищ, всё сохраню в тайне, никому ни слова!»
Из Парижа Жака часто посылали с заданием в Швейцарию. «Мне кажется – хотя я могу и ошибаться, – что Швейцария служила нашей организации чем-то вроде базы. Однажды мне поручили сопровождать в поезде, без оружия, молодую женщину, приехавшую из Вены; она везла огромную сумму в долларах, зашитых в кожаную подушечку, такие подушечки пассажиры в дороге подкладывали себе под спину. Поездка прошла благополучно, и вот мы встречаемся, как договаривались, в Базеле, за столиком в привокзальном буфете. Но тут моя спутница издает пронзительный вопль:
– Подушка! Я забыла в вагоне подушку!
Я остановил носильщика и объяснил ему:
– Она забыла в вагоне подушку. Эта вещь ей очень дорога, бабушкин подарок…
Носильщик спросил, в каком поезде ехала дама, и через десять минут нам принесли наше сокровище. Я не доложил о происшествии, но ей пришлось все рассказать. Коминтерн был основан на дисциплине, и эта дисциплина крепко сидела у нас внутри! Просто нам редко приходилось перевозить деньги. В том случае, вероятно, возникла срочная необходимость. Как правило, Коминтерн финансировал братские партии через более или менее фиктивные организации, которыми заведовали или советские чиновники, или тайные коммунисты, европейские или американские.
Во Франции у меня было несколько контактов, в том числе один рабочий, который должен был служить мне запасным выходом в случае неприятностей, и один сочувствующий промышленник, инженер, у которого в то время был собственный самолет – это поражало мое воображение. Тем временем у меня произошло нечто вроде «несчастного случая на производстве». В Бельгии я руководил небольшой сетью ремесленников, а именно переплетчиков: они изготовляли книги с двойным переплетом, в которых можно было перевозить кое-какие секретные документы. И вдруг оказалось, что мне им нечем заплатить. Я попросил у моего знакомого, владельца самолета, пятнадцать тысяч франков, необходимых, чтобы поддержать мою агентурную сеть. Он отказал наотрез. Тогда я обратился к моему товарищу-пролетарию; он попросил у меня десять дней, чтобы мобилизовать друзей, таких же рабочих, как он сам. В назначенный день меня ждала сумма, о которой я просил.
Все задания выполнялись по одному неизменному сценарию: передать кому-нибудь маленький предмет, в который была хитро упрятана секретная информация. Во всяком случае, так я думал, потому что никогда не знал, в самом ли деле везу сообщение и, конечно, о чем в нем говорится. Я только сознавал, что предмет, который везу, содержит секрет, и его надо сберечь, что бы ни случилось. Ничего больше! Схема всегда одна и та же: нужно встретиться с неким человеком, назначены две встречи, если он не пришел на первую, идешь на вторую, а если и вторая не состоялась – ждать, когда на тебя выйдет шеф, который должен принять решение. Я гордился тем, что делал. Сегодня я понимаю, как я был глуп. Но тогда я жизнью рисковал. Все зависело от того, какой полиции я попаду в лапы. Потому что при разном политическом режиме полиция обращалась с вами то более, то менее грубо. Венгерская, например, славилась жестокостью, а чехословацкая – наоборот, и я, к своей радости, сам убедился в этом в Кошице.