Жак часто возвращается к разговору о том, как его привлекают восточные философии. Совсем молодым, задолго до знакомства с марксизмом-ленинизмом, он увлекался буддийской философией, проповедующей забвение себя, самоотречение и сострадание. И конечно, этим увлечением отчасти объясняется его интерес к восточным языкам. Он вернулся к ним, когда отпала «коммунистическая идея». Сегодня, как в давние времена, он в своем образе жизни привержен стоицизму, соответствующему его истинной природе.
В душе Жак «джентльмен»: он всегда боялся навлечь опасность на тех, кто слишком с ним сблизится. «Было в самом деле страшно, мы знали, что ведем революционную работу, чтобы разрушить капиталистические режимы, знали, что несем им смерть и что они будут нас уничтожать, чтобы себя защитить. Чтобы тебя не схватили, приходилось делать всё что можно. И потом, счастье всего человечества настолько важнее наших жизней!» И на какие только жертвы и даже на какие только преступления не был готов Жак в ту далекую эпоху! Позже он написал: «Если бы мне сказали, что я послужу делу, бросившись вниз с Эйфелевой башни, я бы бросился не задумываясь. Словно Прометей, я хотел отнять у богов огонь на благо человечества и был готов платить за это любую цену»[7].
При такой вере в конечную цель никакие средства не кажутся предосудительными, вплоть до доноса. Пытаюсь выяснить у Жака, насколько у него чиста совесть. Хотя какое я имею на это право? И вот что он мне отвечает: «Сто́ит уверовать, что только коммунизм может спасти человечество, донесешь и на товарища, и на брата, если считаешь, что он изменил делу коммунизма. Я тоже раз донес на одного товарища. Он отпускал критические замечания насчет строительства коммунизма, в частности по поводу возведения с 1927 по 1933 год огромной плотины на Днепре. Он сказал об этой хваленой ДнепроГЭС, которую строили сотни тысяч людей чуть не вручную, с тачками, как муравьи:
– Рабский труд!
Я заметил в этом человеке, который был моим товарищем, и другие признаки сомнений, показавшиеся мне подозрительными. Я стал в нем сомневаться. Как смириться с тем, что он ставит под вопрос всё, во что я верил? И я на него донес.
Причем до этого я какое-то время его не видел. Позже я узнал, что он был арестован еще до моего доноса. Вероятно, он вел себя так неосторожно, что это насторожило и других. На душе у меня стало легче, когда оказалось, что его отправили в ГУЛАГ не по моему доносу. Это было жалкое утешение, и ведь я в самом деле был убежден, что если кто-нибудь выступает против великой коммунистической идеи, это враг, с которым надо бороться, будь то хоть ваша собственная мать. Я не боялся ни своей смерти, ни чужой. Так вышло, что это был единственный случай. Мне повезло. Я никого не убил, не совершал подлостей. Просто я никогда не попадал в безвыходное положение.
Конечно, я был рядовой секретный агент, не причастный к крупным делам. Но из того, что мне поручалось, из крох информации, которые до меня долетали, я сделал непреложный вывод, что цель советской тоталитарной системы – мировой заговор. И я виновен в том, что работал на систему, уничтожившую миллионы людей. Ведь я сотрудничал с этой системой, пускай сам и не хотел никого убивать. Я был коллаборационистом, говорю это со всей ответственностью. Я виновен в неумышленных убийствах. И за это преступление был наказан.
Позже я понял, что тот мой товарищ был прав. Рабский труд не имел ничего общего с марксизмом-ленинизмом. И я мог замарать свои руки кровью. Ведь я был готов на всё. Я не боялся ни смерти, ни пыток в фашистской полиции. Я верил в Ленина. А Ленин дал такое определение морали: морально всё, что служит интересам классовой борьбы пролетариата. В переводе с коммунистического на человеческий язык мораль – это то, что нас устраивает. И я был в этом совершенно убежден. Капитализм – такая лживая и порочная система, что нужно его разрушить любой ценой. А чтобы его разрушить, все средства хороши. В этической системе Ленина понятие преступления отсутствует. В точности как в преступном мире.
Однажды один уголовник сказал мне:
– Я с уголовниками веду себя как уголовник, а с обычными людьми веду себя как человек.
Сегодня я считаю, что нельзя быть одновременно и уголовником, и человеком».
Однако в тридцатые годы Жак не знал сомнений и не предвидел будущего. Если он сталкивался с чем-то, чему сам не мог дать объяснения, он обращался к своим начальникам, а те, как истинные духовные наставники, умели успокоить его совесть. Как-то раз в Москве, в кремлевском сквере, он читал «Юманите». К нему подошел человек.
– Видимо, вы француз, раз читаете эту газету. А я бельгиец, я только что вышел из лагеря. Жду репатриации в Бельгию.
7