Между заданиями Жак и ему подобные жили на подмосковной даче, ничего не зная друг о друге кроме того, что все они сотрудники разведывательных спецслужб. С ними он мог говорит обо всём, но разговоры чаще всего касались политики; все были убеждены, что изменят лицо мира. «Мы рассуждали теоретически, но никогда не рассказывали о своих заданиях, потому что задания были секретными». Почти ничего не сообщали о себе, не называли ни своих, ни чужих настоящих имен, ни своего места в служебной иерархии. «Мы знали, что все мы состоим в секции международных отношений и служим великому делу мировой революции; нам было также известно, кто возглавляет эту секцию, кто начальник этого начальника. А больше мы ничего не знали. Мы, коминтерновская молодежь, все были заодно, но не испытывали потребности в откровенных излияниях. Я и так чувствовал близость к товарищам, даже если они были родом из самых отдаленных уголков Китая».
На этих временных дачах люди появлялись неожиданно и исчезали без предупреждения. Однажды утром Вилли, Грета или Петер не приходят к завтраку, вот и всё. Никто не задавал вопросов. Каждый раз, вернувшись из-за границы после очередного задания, Жак прямо с вокзала едет в штаб-квартиру своей службы и докладывается по начальству. Ему назначают число, когда он должен явиться на службу. Если предстоит скорый отъезд, его селят в гостиницу для иностранных туристов. Он должен будет прикинуться образцовым молодым буржуем, потому что в гостиницах можно наткнуться на капиталистических шпионов. На службе ему прикажут или ехать прямо в гостиницу, или сначала встретиться с товарищами из других служб, и это может растянуться на несколько недель или даже месяцев. Если ему предстоит задержаться в Москве, поскольку заданий для него пока нет, то его селят на одной из подмосковных дач, предназначенных для секретных агентов, где он будет ждать новой командировки.
Дачей заведует российский товарищ – вероятно, это его задание; иногда его встречаешь на одном и том же посту несколько раз подряд. В остальном на даче самый разный народ, но чувствуешь себя свободно, потому что кругом верные коммунисты. «Там завязывались романы… Теоретически ревности быть не могло, но в жизни это не всегда получалось. Как бы то ни было, считалось, что все мы свободны в своем выборе. Всё зависело от настроения и от самого человека. Но девушки спали только с теми, с кем хотели».
Я расспрашиваю, какая мораль была принята в Советском Союзе по части интимных отношений. Жак утверждает, что главное было – не проговориться. «Если кто-то с кем-то спит или, не дай бог, кто-то кого-то любит, можно ненароком выдать секрет». Если у советского чиновника или крупного сановника есть любовница, значит, он способен на предательство, а следовательно, представляет опасность, и иногда его приходится «устранять» во имя «морали», основанной не столько на этике, сколько на страхе. Но на дачах между секретными агентами интимные отношения дозволялись: в семье, сплоченной общей идеологией и общим делом, допускается эндогамия, нельзя только заводить интимные отношения вне своей группы.
Рассказывая о женщинах, которых встречал в этой среде, Жак упоминает знаменитую и великолепную Александру Коллонтай, которую он лично не знал, итальянку Анжелику Балабанову, которую видел один раз, немецкую коммунистку Клару Цеткин. «Коллонтай была необыкновенно умная женщина, ей удалось не погибнуть в тридцать седьмом». Были там, конечно, и женщины пролетарского происхождения. Другие были интеллектуалками, иногда из высокопоставленных семей, идеалистки, мечтавшие о личной и коллективной свободе – для себя, для всех женщин, для всего общества. Жак вспоминает Грете, немку аристократического происхождения, которую семья заперла в монастырь за своеволие. Она познакомилась с группой молодых революционеров и вступила в коммунистическую партию, которая до прихода Гитлера к власти была легальной. Там ее заметили люди из Коминтерна и привлекли к себе на службу.
В этом тесном кругу секретных агентов очень много немцев, немало и выходцев из Восточной Европы. Жак замечает, что, как правило, те, у кого в стране компартия не находится вне закона, не так привычны к правилам секретности, как остальные. Мало было французов и англичан. «О тех, кто, как я, говорил на нескольких языках, часто никто не знал, откуда именно они родом. О себе никто не говорил. Кстати, в ГУЛАГе будет то же самое: у всех лагерников психология как у секретных сотрудников…»
На сексотских дачах говорят на языке, понятном большинству. Иногда это немецкий, иногда китайский. Многие из этих агентов-иностранцев плохо владеют языком Пушкина и стараются его подучить. Спрашиваю у Жака, много ли было таких дач и всегда ли он попадал на одни и те же. В ответ слышу, что в СССР на всё, что официально было засекречено и служило делу ниспровержения капитализма, выделялись неограниченные средства.