Ситуация в бамбергском театре оказалась, однако, не столь благоприятной, как ожидалось. Он управлялся бездарным директором Генрихом Куно, "невежественным и чванливым ветрогоном" (по словам Гофмана), которому, кроме административных обязанностей, были поручены режиссура и репертуарная часть; а также сиятельным меценатом графом фон Соденом, норовившим продвигать на сцену собственные литературные поделки. Театр стоял на грани банкротства, потому что бамбергская публика "не желала больше спокойно смотреть на творимые на сцене безобразия". Поэтому уже после нескольких месяцев музыкального директорства Гофману пришлось от должности отказаться и довольствоваться ролью театрального композитора с весьма скромным жалованьем.
Так или иначе, "ужасная война", вмешавшаяся в мирный ход событий в Европе и обозначившая резкий излом в гофмановской биографии, на свой лад способствовала раскрытию разносторонних художественных дарований молодого энтузиаста, грезившего искусством. Теперь Гофман был свободен от нудного чиновного крючкотворства и мог наконец целиком отдать себя "святому искусству".
Разнообразные музыкально-театральные занятия Гофмана этой поры превалируют над литературными.
Первостепенным среди искусств для него по-прежнему была музыка. Он не мог не видеть, что с публикацией "Кавалера Глюка" (1809) в его жизни открывается новая перспектива, но печатать свои первые вещи предпочитал анонимно и в большое искусство желал войти не иначе как автором музыкального шедевра.
Пока шедевра не получалось. Для бамбержцев Гофман был просто забавным юрким маленьким чудаком - рисовальщиком, литератором, эксцентричным капельмейстером посредственного театра.
"Кому могло прийти в голову, - иронизирует в своих воспоминаниях писательница Амалия Гинц-Годин, - что следует опасаться языка этого маленького человечка, вечно ходившего в одном и том же поношенном, хотя и хорошего покроя, фраке коричнево-каштанового цвета, редко расстававшегося даже на улице с короткой трубкой, из которой он выпускал густые облака дыма, жившего в крошечной комнатенке и обладавшего при этом столь саркастическим юмором? Кто из этих светлостей и сиятельств (т.е. местной знати. - Г.Ш.) додумался бы пригласить к себе подобный человеческий экземпляр, если бы благожелательный Маркус* не отворил ему многие двери?" Истоки мощного гофмановского антифилистерского пафоса при таком положении дел отыскать нетрудно.
______________
* Бамбергский врач, возглавлявший совет местного театра.
Мало кто из бамбержцев, не считая его близких друзей, догадывался о стесненности материального положения Гофмана. Временами она перерастала в угрожающее и безвыходное безденежье, и тогда в исполненных отчаяния письмах Гофмана к друзьям часты просьбы о небольшой ссуде, а к издателям - об авансе за еще только задуманные произведения. Все шло к тому, что измученный сплошными неурядицами и хроническим безденежьем Гофман готов был вернуться к чиновничьей карьере, а его друг Гиппель обещал исхлопотать ему место в Берлине. Именно под давлением материальных обстоятельств Гофман с радостью согласился на предложение лейпцигского и дрезденского театрального директора Йозефа Секонды занять место музыкального директора его оперной труппы, хотя знал, что ни большого творческого удовлетворения, ни решения его материальных проблем это ему не сулит.
И все же крайняя нужда была лишь фоном, неким враждебным внешним фактором, до крайности обострявшим "основную" драму, протекавшую в бамбергские годы в душе художника и наложившую неизгладимую печать на все его творчество. Речь идет о неожиданно вспыхнувшем чувстве к Юлии Марк, юной ученице, которой Гофман давал уроки пения. Быстро разгоравшееся чувство к юному прекрасному созданию фатально подогревалось мыслью об абсолютной невозможности реального соединения с обожаемым существом, а с другой стороны, и не было направлено на земное обладание. И дело тут не в возрастных, социальных и прочих преградах (разница в возрасте составляла 20 лет, Юлия была отпрыском богатой чиновничьей семьи, а Гофман был женат), но то была, судя по свидетельствам друзей Гофмана и его собственным, та лихорадочная высокая романтическая страсть, описание которой так часто встречается в его произведениях, вовсе и не предполагавшая подобного соединения, за которым, буде ему суждено состояться, неизбежно последует смерть любой поэзии и царство филистерского быта. Подобный шаг равнозначен у Гофмана предательству романтического идеала. Страсть к Юлии до предела обостряет ощущение трагизма и безвыходности ситуации; в начале 1818 года в дневниках писателя часты мысли о самоубийстве. Обручение Юлии с молодым коммерсантом и банкиром Грепелем, состоявшееся 10 августа 1812 года, Гофман переживает как страшный и непоправимый удар, как пошлейшую, подлейшую профанацию романтической мечты.
Несмотря на пошло-прозаический финал этой романтической интерлюдии, разрыв с семейством Марк и последовавший через полгода отъезд Гофмана из Бамберга, чувство это, судя по отдельным фразам в переписке Гофмана, не угасло в нем до конца его дней и романтические вариации на тему любви художника будут встречаться потом чуть ли не в каждом его произведении. В одних случаях героиня будет напоминать Юлию Марк ("Дон Жуан", "Берганца", "Житейские воззрения кота Мурра" и др.), в других - выглядеть стилизованной мещанкой и являть собой воплощенную противоположность романтическому идеалу ("Золотой горшок").