"Где ты, Янкеле; где ты, Фрида; где вы, Шмулик и Моси, Хаим и Нохем, товарищи и однополчане, павшие в боях за Иерусалим?" Каждый вечер в пустой, укутанной в сумрак квартире на Меламеда обрушивались эти "гдегдегдегдегдегдегде?", и раз за разом тишина выстраивала в печальный ряд тех, кого если и можно было еще где-то найти, то только на кладбище.
Раньше, до операции на сердце, Меламед ездил к жене на кладбище в Ришон ле-Цион на красном, юрком "Фольксвагене", подаренном близнецами к какому-то его юбилею; порой он даже добирался на другой конец Израиля — в Беэр-Шеву и Мицпе-Рамон, Нагарию и Цфат, чтобы помянуть рюмкой водки и невольной слезой друзей, павших в войнах с арабами. Но с тех пор, как доктор Липкин, дальний родственник опального наркома иностранных дел Литвинова, смещенного Сталиным с поста за недоверие… к Гитлеру, строго-настрого запретил ему садиться за руль, Жак отправлялся на кладбище на рейсовых автобусах, а иногда его выручал друг Моше Гулько, личный, как шутил Меламед, шофер, регулярно возивший своего соседа "на техосмотр" к весельчаку и балагуру Александру Липкину в Тель-Авив, в центр кардиологии, на улицу Друянова, а в день поминовения — на могилу к Фриде.
Так уж вышло, что письмо с приглашением в Литву и звонок Эли из Америки как раз совпали с очередным "техосмотром" у Липкина, который поневоле стал для Меламеда главным регулировщиком всей его вдовой и безвкусной жизни. Вынужденный жить не по еврейскому и не по григорианскому календарю, а по кардиологическому — от одного визита к врачу до другого, — Меламед согласовывал с ним каждый свой шаг. Посоветует Липкин, ради его, Жака, здоровья, взять в жены китаянку, он тут же обойдет все китайские рестораны в Тель-Авиве и, если таковую не отыщет, то первым же рейсом вылетит за узкоглазой невестой в Пекин или Шанхай.
Меламед надеялся, что весельчак Липкин поможет ему отказаться от поездки, настоит на том, чтобы он остался дома, не подвергал свое здоровье риску. Ни к чему, мол, сердечнику подобные нагрузки и эмоциональные встряски. Но уверенности, что доктор его поддержит, у Жака не было. Вдруг Липкин к своему обычному, сдобренному подбадривающими улыбками заключению: "Я вами, Меламед, очень доволен", прибавит: "Поезжайте, дружище, поезжайте! Вспомните молодость... Литва — прекрасный край. Я туда не раз в отпуск ездил. Очень даже рекомендую!" И вытаращит на него свои черные, плутовато сверкающие из-под массивных очков глазища. Что тогда? Изворачиваться? Врать? Ссориться с детьми? Строить из себя безнадежного инвалида? Раз откажешься, два, и близнецы тебя совсем из списков вычеркнут.
В условленный день Моше Гулько подкатил к дому на Трумпельдор свой "Фиат", вышел из машины, достал пачку "LM", закурил и, не теряя времени, принялся протирать ветровое стекло. Жак почему-то задерживался, и его "личный шофер" трижды посигналил.
— Прости. Кто-то молится перед посещением доктора, а я должен пописать, — спустившись, отрапортовал Меламед и забрался в автомобиль.
— Ничего не забыл? — спросил по-бабьи заботливый Моше. — Кардиограмму, результаты анализов…
— Взял, — хмуро процедил Жак, показывая черное портмоне. — Тут все мое состояние: холестерол, сахар, кровь.
— А ты что сегодня такой мрачный? Неприятности?
— Наоборот... Приятности. Дети в Литву зовут.
— Так чего ж ты? Радуйся!
— Сил, Моше, для радости нет. Для нее их нужно не меньше, чем в горе.
"Фиат" рванул с места и стал выделывать в переулках головокружительные танцевальные па.
При въезде в Тель-Авив они попали в пробку. Вереница машин запрудила всю набережную и двигалась, как стадо с деревенского пастбища — кучно и понуро. Моше открыл окно и, стряхивая на раскаленный асфальт пепел, молча истреблял одну сигарету за другой. С моря дул синий, шипучий, как пламя примуса, ветер; по теплому небу сиротливо плыло похожее на бисквитное пирожное облако. Меламед сидел на заднем сидении и, глядя на шаловливые волны, набегавшие на берег, думал о том, что, если Липкин не отсоветует лететь и даст увольнительную на следующие три месяца, то ему от поездки в Литву не отвертеться.