— Я… Я… Что случилось, Омри?
— Ровным счетом ничего, — проворковал сын. — Нам просто, пап, захотелось узнать, как ты долетел? Как твое самочувствие?
— Долетел хорошо. Самочувствие нормальное, — как космонавт, докладывал Меламед.
— Нормальное или хорошее? — требовал ответа Омри.
— Хорошее… Патология в норме… Что у вас?
— Все о'кей. Завтра наш десант в полном составе высадится в Литве. Береги себя. Никуда один не ходи и не езди… Дождись нас. Слышишь?
— Слышу… — выдохнул Жак. Надо было радоваться, благодарить Бога, что дети о нем беспокоятся, но радость была какая-то натужная, головная, не затрагивавшая сердце. Меламед положил трубку и почувствовал, как у него на глаза вдруг навернулись слезы. Сначала они застыли в глазницах и только замутили взгляд, но потом легко и вольно потекли вниз по щекам, по шее. Жак тщился понять, отчего он так раскис — неужто от усталости? Ведь плакать он давно разучился — после похорон Фриды не обронил ни одной слезинки и был уверен, что весь их запас вышел, и надо же, тут, в Вильнюсе, ни с того, ни с сего — струйкой по морщинам… Он стоял посреди номера, голый, озябший, в лучах карабкающегося на небосвод неповоротливого северного солнца, сжимая в руке конец простыни и не вытирая глаз, ибо не стыдился того, что от рождения дадено каждому смертному — ни своих слез, ни своей наготы.
6
Когда Жак среди бела дня задернул на окнах тяжелые шторы и, разморенный усталостью, уснул, ему приснилась Фрида.
Она сидела на диване в махровом халате и незрячим взглядом, как гипсовое изваяние, смотрела на большой экран "Хитачи".
— Это ты в Италии… — говорил Меламед, показывая ей ролики об их путешествиях по Европе. — Развалины Помпеи… Колизей… Венеция… Ты в гондоле со своей сослуживицей Ширли… А это — Эйфелева башня. Помнишь, как мы с тобой поднялись на самую верхотуру и заорали: "Бокер тов, Париж!". А это мы в Копенгагене. Наша гостиница "Александер"… Парк "Тиволи"… Стрелковый тир — слева ты… целишься в пехотинца. Узнаешь себя? А это — Букингемский дворец…
Ролики были цветными. Все в них было залито солнцем. Даже пасмурный Лондон…
Фрида не двигалась, куталась в халат, покорно слушала бойкий закадровый голос мужа, и вдруг — такое бывает только в сновидениях — раздраженно сказала:
— Жак! Я не слепая… Я все это уже двадцать раз видела и помню наизусть… Во сне я все прекрасно помню… Все… И без таблеток твоего профессора Пекарского, которому ты платишь за визиты сумасшедшие деньги.
Меламед вздрогнул, заворочался, продрал заспанные глаза, встал, в смятении раздвинул штору, выглянул в окно и ужаснулся: столько дрыхнуть! Что же он ночью будет делать? Небо было усыпано неяркими звездами; внизу, в ресторане, хрипел саксофон; клубилось сладострастное аргентинское танго. Голодный, растерянный, Жак застелил постель, достал из сумки модный бестселлер — биографию Черчилля, но англо-бурская война не надолго разлучила его с приснившейся Фридой. Меламед потушил лампу, растянулся на кровати и, прислушиваясь к любовным стенаниям саксофона, до самого утра пролежал с открытыми глазами, то и дело возвращаясь к странному сновидению.
До отставки Меламед такими глупостями, как толкование снов, не занимался, ему вообще редко что-нибудь снилось, а если и снилось, то он этому не придавал никакого значения, либо наутро все начисто забывал, словно кто-то нарочно засвечивал пленку...
— У меня не то что для сновидений — для сна времени не хватает, — жаловался он и уверял, что даже в молодости, в землянке, на нарах в Рудницкой пуще молил Бога, чтобы Отец Небесный смилостивился и хотя бы во снах оставил ему, Янкеле Меламеду, в живых его родителей; но Всевышний мольбам не внял, ибо свою милостивую длань Он простирал прежде всего над теми, кто молится, а не над теми, кто воюет.
Сновидения — одно страшней другого — обрушились на Меламеда, когда он, по его собственному выражению, стал бездельником и когда Фрида захворала Альцгеймером. Каждое из них, как ему казалось, предвещало что-то страшное и неотвратимое. Эти сны угнетали Жака, и он чем дальше, тем больше стремился найти им какое-то объяснение в хиромантских книжках. Первый старинный сонник с картинками, изображающими дьявола-искусителя и ангелов, по его просьбе раздобыла на польском языке Хана-Кармелитка, ежегодно ездившая в Краков на поминки, а второй, переведенный со старонемецкого на идиш, он сам обнаружил в Яффо в арабской антикварной лавке.