Это подлог…[77]
Не может быть, чтобы я Вам не ответил!
Не помню точно, когда Вы мне писали и о чем, но ответил бы я Вам наверно! В Париже я уже дней десять. Буду здесь до 15-го. Насчет Маркова: кое-что у него верно, но каким суконным языком статья написана![78] О Забежинском[79] же не стоит говорить, это сверх-«фармацевт», как выражались в «Бродяч<ей> собаке». Вообще, сколько развелось нечисти, и откуда она повылазила?!
До свидания. Очень жаль, что не приедете в Париж. Впрочем, даже и салон Неточки медленно гаснет, последний оплот русской литературы.
Ваш Г. А.
Как Вы странно стали писать свою фамилию![80]
8
104, Ladybarn Road Manchester 14
26/II-55
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо, что вспомнили и написали. Кто перед кем повинен в молчании — так мы и не выяснили. Выяснит «будущий историк».
Пишу коротко, ибо одолевают немощи, очевидно старческие. Был грипп, а теперь болят глаза и что-то не проходят! В Париже все взволнованы смертями. Целый ряд. Умер Ставров, теперь Кнут[81] и много других. Еще взволновал инцидент Бунин — Федин[82], о котором Вы, конечно, знаете. Суета сует (не смерть, а Федин, поддержанный «Русск<ой> мыслью»).
«Нов<ый> журнал» я видел, но только просмотрел. Кантор[83] негодует на статью Ульянова[84]: будто бы все не точно. Но я не читал, не имею мнения. А стихи Волошина[85] читать пробовал, но бросил, и не из-за глаз, а потому что такая это пустая риторика, что читать не стоит. По-моему, Волошин — проба и испытание: кто его любит, тот ничего в стихах не понимает. Брюсов в сравнении с ним — ангел и душка.
Очень рад, что Вы ведете светскую жизнь, с приемами при участии Степуна. (Кстати, он замечательно талантливый человек, при всей склонности к цветистой болтовне.)
До свидания.
Отчего не прислали стихов? La main.
Ваш Г. Адамович
9
104, Ladybarn Road Manchester 14
4/V-55
Дорогой Игорь Владимирович
Я получил вчера Ваше письмо. Вижу — толстое, и подумал: Чиннов прислал стихи. А потом был разочарован — стихов не оказалось! Все же спасибо, хотя за стихи было бы и «спасибо» больше.
О моем стихотворении в «Опытах»[86]. Я почти не сомневался, что оно Вам не понравится. Мне хотелось написать стихи, pour ainsi dire[87], «в полный голос», и, проверяя его на слух, мне казалось, что оно звучит верно. М. б., я и ошибся, со стороны виднее. Кое-что сдерживающее, «притухающее» я в него ввел — напр<имер>, короткие строчки, обрывающие размер. Или «близость моря» — вместо какого-нибудь роскошного эпитета о море. Но, м. б., оно вышло все-таки чересчур громким и пышным, без поддержки изнутри. Мне казалось, что поддержка есть и соответствие внешнего внутреннему тоже, значит, есть. И я был рад одобрению Иваска, который к пышностям пустым склонности не имеет. Но я вполне допускаю, что Вы правы.
В «Опытах», действительно, самое скверное — обложка. Черт знает что, прейскурант какой-то, да и то захудалый! Но взгляните, «чьей работы»[88] — и умолкните.
Марков тоже мне не нравится, кроме нескольких отдельных строк[89]. На Хлебникова не похоже ничуть, вопреки Иваску. Самое утомительное — трехстопный ямб, как трещотка, ни на секунду не смолкающий! У Некрасова это удалось, да и то еле-еле («Кому на Руси…»). Но тут под конец — нет сил читать. Гершельман[90] был бы очень интересен, если бы не безапелляционно-афористическая форма в области, где никто ничего не знает и где даже при личном знании (хотя бы воображаемом) нужно сочувствие к «стенке», о которую бьются другие. Но в общем — конечно, я тоже его напечатал бы, будь я редактором. А письма Галя[91] — наверно, без минуты сомнений! Ничего замечательного в этих письмах нет, но тон — замечателен, да и в стихах «что-то» есть.
Кстати, Иваск мне писал, что его заподозрили, что это он сам все сочинил и сам себе написал письма. Это, конечно, чушь, но действительно Галь сродни Иваску, как, впрочем, весь журнал в целом на редактора своего похож. Это большой комплимент редактору, и по сравнению с «Нов<ым> журналом» это достоинство «Опытов», хотя они и жиже. «Н<овый> ж<урнал>» — сплошной разнобой, а тут есть «лицо».
Ваши стихи я люблю все и всегда. По душе мне и эти[92]. Но ломка размера во втором — меня не убедила в ее необходимости, как и отдельные мелочи: «что» вместо «который» при столь чистой и отчетливой выделке вообще. Кроме того, если мои стихи грешат некоторой оперностью и неудавшимся стремлением «взять за жабры», Ваше второе грешит грехом другой крайности — пассивностью, в каждом слове и особенно к концу («забыл?» — «ну а мне-то что?» в переводе на язык грубой, но законной реакции в ответ). Первое, по-моему, от этого свободно. Но оба — оставив придирки — очень Ваши и «очень прелестны», как говорят здешние мои студенты.
«Нового журнала» — № 40 — я еще не видел. Насчет стихов Одоевцевой[93] — согласен, не читая их: они всегда — вроде сбитых сливок, но я очень люблю сбитые сливки. Кстати, я сижу над рукописью Лиды Червинской[94], которую вопреки ее воле надо бы сократить, чтобы хватило денег на издание. Человечески это много дальше и глубже Одоевцевой, а литературно не знаю. У Лиды все недописано или почти все. Вы должны это чувствовать лучше кого другого. Штейгер был, пожалуй, беднее ее, а стихи его лучше. Но это, ради Бога, — entre nous: Лида — сверх-мимоза, да и в сверх-несчастьях, всяких. Не хочу, чтобы до нее дошли сомнения в ее стихах.
До свидания. Спасибо, что вспомнили. Сочувствую тому, что Вы так заняты. Чем больше я живу, тем больше соглашаюсь с Уайльдом, что «человек создан для праздности». Всегда рад Вашему письму, а со стихами — вдвойне.
Ваш Г. Адамович
P. S. Да, насчет съезда[95] — чуть не забыл! Вы пишете, что Вейдле сказал, будто я отказался «из-за “Русск<их> новостей”». Пожалуйста, объясните Вейдле, как обстоит дело.
О «Русс<ких> нов<остях»> я не думал и не вспоминал. В январе, когда я был в Париже, о съезде я слышал со всех сторон. Слышал и то, что «первое приглашение получил Смоленский»[96]. Против Смоленского я решительно ничего не имею, но согласитесь — «первое приглашение Смол<енско>му» дает отпечаток всему предприятию. Меня никто никуда не приглашал, — кроме разговоров Г. Иванова. В марте в Манчестере я получил приглашение прибыть («с оплачен<ными> расходами») на предварительное совещание 18 марта, — начинавшееся так: «Вы, вероятно, слышали от Г. Иванова о предстоящем съезде…» Если бы устроители действительно желали моего участья в съезде, я слышал бы о нем прежде всего от них! Форма приглашения мне показалась по меньшей мере странной. Я ответил двумя строками: занят, благодарю за внимание, но приехать не могу. Это, кстати, совершенная правда: действительно, я не мог приехать в марте, даже если бы хотел. На этом мои отношения с устроителями съезда — Зайцев, Набоков, Пас, подписавшие письмо, — кончились. Я не отказывался от участия в съезде прежде всего потому, что меня звали лишь на предварительное совещание. Прежде отказа или согласия я должен был бы знать, что это будет за съезд — и кто в нем участвует. Должен, однако, признаться, что то, что я по этому поводу знаю, энтузиазма во мне не возбуждает ни с какой точки зрения. В Париже — когда я был на Пасху — о съезде хлопочет и что-то болтает Маковский. Он мне тоже объяснил мой «отказ» доводами политическими. Очевидно, другие лучше меня знают, чем я сам.
79
Имеется в виду полемическая статья, направленная против Маркова: Забежинский Г. Мысли о русском футуризме // Новое русское слово. 1954.5 декабря. № 15562. С. 8.
80
Перебравшись из Франции в США, Чиннов американизировал написание латиницей своей фамилии.
81
Поэт и переводчик Перикл Ставрович Ставров (1895–1955) скончался от рака легких 10 февраля 1955 г. в пригороде Парижа. Довид Кнут (наст, имя и фам. Давид Миронович Фиксман; 1900–1955) умер 15 февраля 1955 г. в Тель-Авиве от обострившихся последствий перенесенной в юности аварии. Некоторое время спустя Адамович опубликовал статью, посвященную обоим поэтам: Адамович Г. Довид Кнут и П. Ставров // Новое русское слово. 1955.29 мая. № 15737. С. 8.
82
К.А. Федин упомянул Бунина, выступая на Втором Всесоюзном съезде советских писателей (15–26 декабря 1954 г.). Свой отчет о съезде Аркадий Слизской в «Русской мысли» сопроводил постскриптумом: «К. Федин в своей речи коснулся также и эмигрантской литературы. Хотя это и не имеет прямого отношения к съезду, но для нас, эмигрантов, конечно, представляет интерес: “В массе своей литературная эмиграция быстро перестала существовать даже как плохонькое искусство. Физические остатки ее вымерли или продолжают вымирать. Кое-кто еще посильно помогает врагам сов. народа. Но, конечно, в среде эмигрантов-писателей были и тяжелые драмы, и тяжесть их, наверное, прямо соответствовала глубине и значению дарований. Возвратился, чтобы освободиться от невыносимой тоски по родной земле, Куприн, писатель яркой окраски реалистического таланта, широко у нас читаемый. Недостало сил, будучи советским гражданином, вернуться домой Ивану Бунину — русскому классику рубежа двух столетий… который остался реалистом и в прозе, и в поэзии той поры, когда господствовала мода на декаданс. Не следует, по моему мнению, отчуждать Бунина от истории русской литературы… И все ценное из его творчества должно принадлежать читателю так, как принадлежит лучшее из наследия Куприна…”» (Слизской А. Съезд писателей // Русская мысль. 1955.21 января. № 730. С. 3). Публикация завершалась примечанием редакции «Русской мысли»: «Был ли у И. А. Бунина советский паспорт, — мы не знаем, но слухи о его встречах с некоторыми представителями советского правительства были достаточно обоснованы. Теперь мы видим, к каким результатам иногда приводят подобного рода разговоры» (Там же).
Фрагменты стенограммы съезда с этой частью выступления Федина были напечатаны в журнале «Посев» (Выпад против литературной эмиграции // Посев. 1955.23 января. № 4 (455). С. 10), и в том же номере был опубликован протест В.Н. Буниной: «В ответ на Ваше полученное мною сегодня утром письмо, в котором Вы сообщаете, что в своем выступлении на Втором съезде Союза писателей К. Федин помянул имя моего покойного мужа, заявив, что “только упадок сил помешал советскому гражданину И. Бунину вернуться на родину”, утверждаю, что Иван Алексеевич никогда не брал советского паспорта и не думал возвращаться на родину. Я считаю, что К. Федин ошибся, спутав Ивана Алексеевича с другим старым писателем, взявшим советский паспорт, но не вернувшимся на родину» (И. А. Бунин никогда не брал советского паспорта: Письмо вдовы писателя в «Посев» // Посев. 1955.23 января. № 4 (455). С. 10).
Алданов писал об этом Адамовичу 13 февраля 1955 г.: «Вы, конечно, читали о московском заявлении Федина: Бунин стал советским гражданином! Это вызвало в эмиграции большой шум. Очень многие поверили! Вы удивитесь, если я Вам скажу, что эта история имела последствием (не очень, разумеется, важным и, надеюсь, лишь кратковременным) “холодок” у меня — одновременно с Верой Николаевной и Бор. Зайцевым (вещь довольно редкая). С Верой Николаевной потому, что я два раза убедительно просил ее тотчас опровергнуть ложь Федина, а ей почему-то не хотелось это делать, и приводила она совершенно беспомощные доводы, даже тот, что у нее нет времени! Я просил ее об опровержении, конечно, из уважения к памяти Ивана Алексеевича (которого и в Ницце, и в Париже и не враги уже начинали сравнивать с Ал. Толстым) да еще из заботы об ее собственных интересах: “вдова не опровергает, значит, это правда!” Она ответила мне довольно нелюбезно. С Зайцевым другое. <…>Об этом заявлении Федина он мне написал странно — и, по-моему, с радостью: “Бунина Ф<един> назвал советским гражданином. Это неверно, но у каждого писателя свой облик и своя известность. Сомневаюсь, чтобы меня кто-нибудь назвал советским гражданином”!! Таким образом, надо сделать вывод, что у Ивана Алексеевича был большевистский облик и большевистская известность!!! И почему Бунину противопоставляется тут именно он, Б<орис> К<онстантинович>? Я не ответил, чтобы не поссориться» (BAR. Coll. Aldanov. Box I).
83
Кантор Михаил Львович (1884–1970) — адвокат, помощник М.М. Винавера в Петербурге. После революции работал в издательстве «Библиофил» в Ревеле, затем в Берлине. С 1923 г. во Франции, юрисконсульт парижского адвокатского кабинета М.М. Винавера, секретарь редакции, а с 1926 г. редактор «Звена», критик, поэт. Вместе с Адамовичем Кантор редактировал журнал «Встречи» (Париж, 1934), составлял первую антологию эмигрантской поэзии «Якорь» (Берлин, 1936), изредка печатался в «Числах», «Встречах», «Русской мысли», «Опытах». На склоне лет, в 1968 г. выпустил свой первый и единственный сборник стихов. По воспоминаниям Адамовича, «он был прежде всего созерцателем, а деятелем был лишь “постольку, поскольку”, т. е. поскольку в условиях нашего существования это необходимо и неизбежно. Разговаривая с ним, удивляясь безошибочной меткости иных его суждений, я не раз говорил себе, что позавидовать ему или поучиться у него могли бы многие наши властители или полу-властители дум. Он, вероятно, сам это сознавал, но не мог, да пожалуй и не хотел что-либо в своем положении и в своей участи изменить» (Адамович Г. Памяти М.Л. Кантора // Русская мысль. 1971. 14 января. № 2825). М.Л. Кантора и М.А. Алданова Адамович считал исключением из всех людей, которых встречал, «ибо безгрешны» (BAR. Coll. Aldanov).
84
Видимо, речь идет о посвященной В.Ф. Ходасевичу статье Николая Ивановича Ульянова (1904/1905-1985) «Застигнутый врасплох» (Новый журнал. 1954. № 39. С. 143–154).
85
В том же номере «Нового журнала» была напечатана подборка стихотворений М.А. Волошина: «Русская революция», «Красногвардеец», «Матрос», «На вокзале», «Бегство».
86
О стихотворении Адамовича «Посвящение» («Я не тебя любил, но солнце, свет…») (Опыты. 1955. № 4. С. 3–4) см. также в следующем письме и примечаниях к нему.
88
Первые три номера «Опытов» вышли с обложкой работы жены Р.Н. Гринберга Софьи Михайловны. После смены редакторов изменилось и оформление. Дизайн обложки остальных шести номеров принадлежал художнице А.Н. Прегель.
89
Поэма без названия В.Ф. Маркова («Часы холодной смерти…» // Опыты. 1955. № 4. С. 11–20) позднее была переиздана в антологии «Содружество» (Вашингтон, 1966) под названием «Поэма про ад и рай». Сомнения по поводу монотонности одолевали и самого Маркова, спрашивавшего совета у друзей-поэтов. Георгий Иванов высказал свое мнение о поэме в письме Маркову 29 декабря 1955 г.: «Насчет Вашей поэмы в “Опытах” — если хотите откровенного мнения — она не совсем “вытанцевалась”. Она длинна. Она ритмически вяла. Там я насчитал четыре прекрасных строфы» (Georgij Ivanov / Irina Odojevceva. Briefe an Vladimir Markov 1955–1958 / Mit einer Einl. hrsg. von H. Rothe. Koln; Weimar; Wien: Bohlau Verl., 1994. S. 6).
91
Ю.П. Иваск написал о своих встречах с поэтом Юрием Владимировичем Галем (1921–1947) и опубликовал 5 его писем 1944–1945 гг. (Там же. С. 91–103).
92
В том же номере были опубликованы стихотворения Чиннова «Хмуро и виновато…» и «Знаешь, я почти забыл…» (Там же. С.5).
93
В номере были опубликованы стихотворения Одоевцевой «За верность, за безумье тост!..» и «Началось. И теперь опять…» (Новый журнал. 1955. № 40. С. 97–98).
94
С 1952 г. Лидия Давыдовна Червинская (1907–1988) пыталась издать сборник стихов «Двенадцать месяцев» (Париж: Рифма, 1956), в подготовке которого ей помогал Адамович.
95
В марте 1955 г. была возобновлена после четырехлетнего перерыва (общие собрания не проводились с 29 июня 1951 г.) деятельность парижского Союза русских писателей и журналистов. На собрании 26 марта 1955 г. председателем Союза был избран Б.К. Зайцев, вице-председателем В.А. Смоленский. Второй Всесоюзный съезд советских писателей, прошедший в Москве 15–26 декабря 1954 г., вызвал в эмиграции идею провести съезд писателей русского зарубежья. Инициаторами съезда выступили руководители радиостанции «Освобождение», см. воспоминания одного из ее сотрудников: «В 1955 году “Свобода” старалась организовать съезд русских писателей зарубежья. Она бы оплатила все расходы, связанные со съездом, как снятие помещения и прочее, но официально ответственными за его организацию были бы русские зарубежные писатели. Насколько помню, Ремизов сослался на болезнь, которая мешала ему принять участие в этом съезде-конференции, в то время как Борис Зайцев, Георгий Адамович и Одоевцева согласились» (Мирковский Б. Чучи — дитя обалдевшей вдовы. Донецк: Восточный издательский дом, 2001. С. 67). Съезд долго планировался и обсуждался, однако так и не состоялся.
96
Смоленский Владимир Алексеевич (1901–1961) — поэт «незамеченного поколения», входивший в группу «Перекресток», ориентирующуюся на Ходасевича, несколько раз избирался председателем Союза молодых поэтов и писателей в Париже. Подробнее о нем см. в кн.: Смоленский В. Жизнь ушла, а лира все звучит: Стихи / Сост. и предисл. В. Леонидова. М., 1994.