Мария Мельникова
Жалейка
© Мария Мельникова, текст, 2023
© Оксана Ветловская, ил. на обл., 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2023
Часть первая
Призраки и судьбы
Фросина бабушка
Старуха теперь лишь хрипела. Ничего не говорила и не бранилась. Даже бред, последняя капля искаженного сознания, окончательно иссяк в ее пересохшем горле. Старуха лежала, зарывшись в одеяла и платки на горячей, хорошо натопленной печи, но ее все равно колотил озноб.
Девочка вытащила из жаркого жерла тяжелый чугунок и налила кипяток в глиняную чашку.
– Бабушка, возьмите чайку. Горячий… Обогреетесь, – предложила Фрося, встав на скамейку и заглянув на печь.
Старуха не ответила.
– Бабушка, я сейчас за дядей Игнатом сбегаю. Потерпите, я мигом… – испуганно прошептала девочка, увидев ее черное морщинистое лицо, искаженное то ли судорогой, то ли невысказанной злобой.
Фрося торопливо соскочила на пол и, прикрыв за собой дверь, выбежала на улицу. «Дядя Игнат все может! Он все умеет. Он ничего не боится. И нам поможет… – твердила она на бегу. – Бабушка скоро умрет, а я сиротой останусь? Совсем одна…»
Перед глазами мелькали низкорослые васильки и ромашки, заполонившие давно не езженную дорогу. Попадались под ноги, кланялись, но девочка не обращала на них внимания.
Родителей Ефросинья помнила только с чужих слов и по одной давней затертой фотографии, на которой сидели, застыв в напряженных позах, трое: кудрявый мужчина, русоволосая полная женщина в блестящих бусах и их маленькая круглолицая дочка. Девочка выглядела так же, как и все толстые, довольные жизнью годовалые младенцы. Фрося, худенькая и бледная, будто наспех начирканная на прозрачной кальке, никак не могла найти в этой счастливой девочке даже отдаленного сходства с собой. Она просто поверила, что в ее жизни когда-то давно было это мгновение и были мама и папа, которые ее любили. Эта вера согревала в тяжелые времена, которые черной вереницей с самого раннего детства шли за Фросей по пятам.
Эту фотографию ей отдала соседка, баба Клава, с которой каждое утро, на заре, они выгоняли на пастбище деревенских коров.
– Держи! – сказала она однажды. – Нашла давеча у себя. А мне-то зачем? Своего добра некуда девать. Нажила мусора за все-то годы… Выкинуть вроде жалко, все ж таки люди были. Бери. Должно быть, это твои родители, а, значит, и ты собственной персоной…
Никто в деревне не знал, когда именно пропали Фросины мама и папа и что с ними сталось.
– Сгинули, наверное, – пожимали плечами соседи.
Когда Фрося подросла и попыталась узнать что-то о родителях, их уже никто не помнил. Они были пришлыми. Появились из каких-то других краев, пожили недолго, а потом исчезли. Так всегда бывает: чужаки приходят, уходят, потом появляются новые и тоже пропадают. И след, который они оставляют, так же незначителен, как след осенних листьев, которые гоняет по свету ветер.
Однажды вместо Фросиных родителей в доме зажгла свет и затопила печь старуха – должно быть, отцова мать. Она же стала дальше растить девочку. Бабушка оказалась не доброй и не заботливой: не дала Фросе умереть от голода и холода – и только. Не приласкала. Не пожалела…
Когда девочке исполнилось шесть, вся работа по хозяйству и мелкий приработок легли на ее острые вздернутые плечи.
Старуха никогда не отвечала на расспросы Ефросиньи, которая молила и упрашивала рассказать хоть что-то о судьбе ее родителей – откуда они пришли, какими были. Однажды старуха схватила ее за руку и притащила на кладбище.
– Вот здесь они. Поняла? Здесь. И больше не лезь ко мне! А то пожалеешь!.. – прошипела она.
Не рассчитав силы, а может и специально, старуха толкнула девочку, и та упала на запущенную, застланную пожухлой травой могилку с покосившимся крестом и отмытой добела дождями табличкой.
Старуха давно скрылась из виду, а девочка продолжала лежать на могилке и плакать. Она не помнила ни маму, ни папу, но очень их любила. Всем сердцем. До дрожи. До боли.
Больше любить ей было некого.
С тех пор Фрося никогда ничего не спрашивала у бабушки, но каждую свободную минуту проводила на могилке родителей. Поправила крест, как смогла, прибралась, посадила лесные цветы.
Старуха больше на кладбище не показывалась. Ни разу. Вскоре она захворала, а потом и вовсе слегла. Поначалу все больше ругалась, винила в болезни Фросю. «Лучше было тебя, крысеныша, утопить, чем так бездарно лишиться жизни…» – зло шипела она с печи.
Потом забредила и чем дальше, тем хуже, а когда слова все закончились, захрипела голой ненавистью – так, что и подойти лишний раз было страшно. Особенно ночью… Особенно, когда в окошко заглядывало бледное лицо луны.