— Я помню, — мягко сказал Буффальмакко, беря в руки другой картон. — Смотри, вот это у тебя смешно вышло.
И вдруг увидел, как в страхе отшатнулся от него Траини.
— Смешно? Где смешно? Нельзя этого, нельзя.
— Почему же? — удивился Буффальмакко.
— Ты не понимаешь? Это же «Страшный суд». А ты хочешь, чтобы покатывались со смеху, глядя на него? Ты неисправим, Буонамико. Как ты будешь писать «Триумф Смерти»?. Завтра мы пойдем в Кампосанто, и ты увидишь мою фреску. Тебе нужно будет писать на другой стене, но необходимо единообразие, все должно быть выполнено в едином стиле. Я подскажу, как надо. Помни слова учителя — мерою всему избери разум и не отступай от него…
— Над чем ты сейчас работаешь? — прервал его Буффальмакко. Дорожная усталость начинала сказываться, его клонило в сон. Траини, словно очнувшись, взглянул на него в изумлении.
— Разве ты не видишь? — тихо спросил он. — Оглядись вокруг. Я пишу «Ад» — и совсем не сплю.
Буффальмакко устало потрепал его по плечу.
— Пойдем спать, Франческо.
— Ты спи, — откликнулся тот, — а мне нужно кое-что доделать. — И добавил смущенно: — Я так рад, что ты приехал.
Всю ночь напролет сквозь сон слышались Буффальмакко бормотание и вздохи полуночника, изведенного бессонницей.
А наутро Буффальмакко увидел «Страшный суд». Господь-судия восседал на престоле, и исходили от престола молнии и громы, и трубы возвещали воскресение, и были другие престолы и сидящие на них, которым дано было судить. И были там мертвые, малые и великие, стоящие пред Богом, и открывалась земля, и отдавала мертвых, которые были в ней, для великого суда. И были там праведники, и были проклятые, и один был там, проклятый навеки, со страшной ненавистью взирающий на праведников Господних. И архангел Михаил во всей славе своей повелевающим жестом звал восставших на суд. Великую, грозную картину изобразил Франческо Траини, призванный в Пизу, потому что не было в Пизе своих живописцев, способных изобразить Последнее Судилище. Оцепенело смотрел Буффальмакко на эти крылья, и мечи, и лица, и лики. Так вот о чем говорил Траини, вот зачем призвали в Пизу его, Буффальмакко, — призвали написать пару к этой фреске. Вот и стена готова. Он подошел к ней, легко прикоснулся. Образы теснились в нем, он оглядывался на фреску Траини и вновь смотрел на «свою» стену, а потом вновь оглядывался. А в ушах звучали грозные трубы, и он боязливо смотрел себе под ноги, на могильные плиты и памятники, готовые вот-вот разверзнуться и отдать тех, кто под ними, на последний суд.
Совсем по-другому слушал он вечером излияния Траини. От бессонной ночи у того были под глазами круги, говорил он быстро, временами даже бессвязно. Но это был уже не тот Франческо Траини, над которым, бывало, они подшучивали в доме старого Андреа Тафи из-за того, что был Франческо всегда слишком серьезен. Это был Франческо Траини, написавший «Страшный суд», и теперь задавался Буффальмакко вопросом, сможет ли он написать достойную пару к этой фреске, правильно ли призвали его в Пизу. С волнением, которого он от себя не ожидал, слушал он непривычно многословного Траини, словно торопившегося поделиться всеми тонкостями и подробностями работы, что отняла у него два года жизни. Этих подробностей было столько, что скоро Буффальмакко совсем запутался — слишком много советников было в Синьории, слишком много у графа Бонифацио врагов, слишком много изречений старого Тафи умудрился запомнить Траини. Просто голова шла кругом. В тот самый вечер и решил Буффальмакко сделать все по-своему, как подсказывал ему разум.
Смерть ходит по Италии. Повсюду глад, война, мор. Повсюду Смерть в неисчислимых своих обличьях. В некоторых городах объявилась чума, деревни обезлюдели, ничто не помогает — ни микстуры, ни молебны. Чума косит людей, а рядом истребляют друг друга на братских пирах, так что кровь течет ручьями. Монастыри побогаче закрыли ворота, надеясь на обильные припасы, а у стен их умирают в муках голодные, внимая доносящимся изнутри сладким звукам лютни. Ибо некоторые утонченные удалились в святые обители переждать худые времена и проводят время в ученых беседах и чтении древних. Насытившись, Смерть стала лакомкой. Достаточно наполнены рвы телами бедняков. Напрасно молят голодные, изъеденные коростой, чтобы она избавила их от мук. Это для нее легкая добыча. Она к дворцам подбирается, к монастырям. Смерть неглупа, она знает, что в год обильного урожая косить нужно избранных. Смерть стала привередлива.