— Ясельников! — позвала она.
От неожиданности он выронил резец и обернулся. Лицо его было озабочено и чем-то напоминало лицо недоделанного волхва.
— Ты уронил свой резец, — сказала она после некоторого молчания, показывая на уроненное пальцем.
Он проследил направление взглядом, поднял резец и положил его на подставку.
— Я же просил не отвлекать меня, — терпеливо произнес он.
— Я хочу есть, Ясельников, — заявила она. — А в доме пусто.
Он посмотрел в окно и обнаружил, что в окне сумерки.
— Увлекся опять, — произнес он тихо, будто себя коря, и поднялся. — Пойду принесу чего-нибудь. Хотя поздновато уже…
— Хочу мяса, — серьезно сказала она.
Он удивленно взглянул на нее.
— Ты же не ешь мяса.
— Хочу, — сказала она упрямо.
Он вздохнул.
— Ну, значит, мясо.
Выйдя из дому, он остановился и огляделся. Вечно, глядя из окна, обманываешься, когда думаешь, что уже глубокая ночь на дворе. Так и в этот раз: сумерки были еще не той консистенции, когда надо зажигать фонари. Однако последние уже горели, что говорило за то, что зажигающие их тоже поторопились признать вечер за ночь. Расходуют электроэнергию почем зря… В желтом фонарном свете дома на противоположной стороне выходили темными, нежилыми и очень старыми. На лбу каждого, точно околыш, сидела дата его постройки. Отсюда цифр было не разобрать, но Ясельников знал, что дома действительно очень старые, а его дом — самый старый из всех. Он вздохнул. Это, конечно, все хорошо, но где взять мяса по такому времени?
Ясельников не любил мясные лавки. Вечно ему доставались там обрезки да жилы, да будто специально для него приберегали желтый доисторический мосол, голый и гладкий, словно кегля. К тому же, сейчас все лавки наверняка уже закрыты. Он решил сходить к Павлиди. Тот уж точно знает, где по такому времени можно найти мясо.
Гончарная мастерская Павлиди располагалась на углу улицы, которая вела к рынку, и улицы, которая вела к базару. Каждый день к дому подъезжал грузовик и вываливал во дворе целый кузов глины, потребной для изготовления разных гончарных изделий. Куча лежала до темноты, а потом таинственным образом исчезала. Спрос на изделия Павлиди в последнее время сильно упал, ему приходилось сидеть без работы, и к расходу дворовой глины он явно руки своей не прикладывал. Поэтому оставалось непонятно, куда она в таком случае девается. Объяснения, правда, находились. К примеру, сосед Павлиди, ихтиолог Егоров, утверждал, что это не глина вовсе там, во дворе, а чистой воды ил, элемент, водящийся в природе в изобилии, и ил этот с наступлением сумерек благодаря особой своей текучести и чувству воды (такой способностью обладает еще, как известно, рыба угорь) по многочисленным, имеющимся во дворе канавам и канавкам утекает обратно в море, где служит кормом рыбам и разным там заврам, обитающим на морском дне с незапамятных времен. Однако было установлено, что сам Егоров ночами изготавливает из дворовой глины рыб и утром отпускает их в море, чтобы внести свою лепту в восстановление ущерба, наносимого в последние годы морской фауне нефтеналивными танкерами и прочими порождениями технологической цивилизации. Возможно, завров Егоров из дворовой глины тоже делал: уж больно споро она уходила. Впрочем, это было недоказуемо. «Хорошо, что ты не орнитолог, Егоров», — вздыхая, говорил Павлиди.
Ясельников вошел в мастерскую и поздоровался:
— Здравствуй, Темистоклес!
И сразу стало понятно, что явился не вовремя. В мастерской был день суда. Все вазы и кувшины, горшки и сосуды теснились в великом страхе и множестве на полу, на полках, на подоконниках, — небольшая комнатенка с гончарным кругом в центре, служившая также и лавкой, была загромождена. Три или четыре сосуда были уже сокрушены, и их жалкие черепки валялись у порога явно на посрамление и попрание. Ясельников понял, что творения в очередной раз прогневили чем-то своего творца. Павлиди не сидел на месте и часто отлучался в поисках заказа, пропадая иной раз вне дома по нескольку суток. И в его отсутствие сосуды начинали вести себя неугодно, начинали творить мерзости, в их среде заводился разврат и разлад, и частенько по своем возвращении находил Павлиди некоторых достойных спихнутыми со своих полок и разбившимися, в то время как недостойные торжествовали. Неоднократно приходилось ему с горечью признавать, что все — от плохого спроса; остаток на складе, вовремя нераспроданный, скоро начинает вести себя буйно, не принимая увещеваний и стремительно развериваясь. Посему взял себе Павлиди за обычай время от времени пасти свои сосуды железным жезлом, дабы на примере сокрушенных смирение не улетучивалось из остальных так быстро.