Я ухмыляюсь.
— Семантика.
Она смеется, качает головой, поворачиваясь к плите и помешивая макароны.
Мой желудок сжимается, мозг пытается вытолкнуть слова изо рта, когда я не хочу их произносить. Меня мало что волнует, кроме работы, но если я за что-то и переживаю, так это то, что находится здесь, в этой комнате, и то, что я оставляю её одну на неопределенное время, вызывает тошноту в моем желудке.
— Мне нужно будет уехать на некоторое время.
Её плечи опускаются.
— Для чего?
Я провожу языком по передней части зубов.
Она колеблется.
— По работе?
Я киваю.
Она кивает головой, пальцы подносятся ко рту, где она обгладывает их кончики.
Тяжело выдохнув, я встаю, деревянные ножки стула царапаются об уродливый паркетный пол, и я направляюсь к ней.
— Это отвратительная привычка.
Она смотрит на меня, её губы дергаются в призрачной улыбке.
— Да, ну... бывало и хуже.
Нахмурившись, я легонько отталкиваю её руку от рта.
Она тихонько хихикает и возвращается обратно, чтобы продолжать помешивать пасту.
— Полегче, Ник. Если мы не можем шутить о прошлом, мы никогда не сможем двигаться дальше. Кроме того, юмор помогает мне.
— Юмор должен быть смешным.
— Не моя проблема, что у тебя плохой вкус.
Я двигаюсь быстро, хватаю её и притягиваю к себе, обхватываю её шею своей рукой и потирая кулаком её макушку.
Она вскрикивает, поднимает деревянную ложку, чтобы ударить меня по руке.
— Отпусти меня, придурок!
Веселье согревает мою грудь и распространяется по моим конечностям, когда я отпускаю её, улыбаясь, когда она ругается и поправляет волосы. Глядя на меня, она идет к маленькой кладовке у левой стены и поднимается на цыпочки, чтобы взять банку, а затем возвращается к кастрюле.
Лёгкая атмосфера кружится и извивается с каждой секундой молчания, пока не начинает давить мне на грудь.
— Ты сможешь ещё зайти? — спрашивает она.
Что-то застревает у меня в горле, и я сглатываю ком.
— Я не знаю.
Она кивает головой и возвращается к плите, помешивая томатный соус. Я молчу, не зная, что ещё сказать, и надеясь, что с ней все будет в порядке, пока меня нет.
***
— Я хочу адвоката.
Голос Зика О'Коннора хриплый и низкий, он выплевывает слова через металлический стол в маленькой комнате для допросов.
— Конечно, — я ухмыляюсь, откинувшись в кресле назад, пока две передние ножки не оторвутся от земли. — Но мы просто пара парней, которые разговаривают, не так ли?
Его золотистые глаза сужаются.
— Если только... — я вздыхаю, провожу рукой по волосам, чувствуя, как легкие волны возвращаются на место. — Нет, не важно.
Его челюсть сжимается.
— Боже, не начинай это дерьмо, Вудсворт, — стонет Сет рядом со мной. — Ты знаешь, что я не выношу, когда ты говоришь —не важно—, как женщина.
Я показываю пальцем в сторону Сета.
— Ты сексистский ублюдок. А я просто пытаюсь не напугать парня.
Я небрежно бросаю руку в сторону Зика, отмечая, как он слегка подается вперед в своем кресле, как будто слушает наш разговор, не желая признавать этого.
Нога Зика дрыгается так быстро, что сотрясается основание стола.
— Я не хочу быть гребаной крысой, чувак.
— Ну... — выдыхаю я, хватая свою кожаную куртку со спинки стула, когда встаю. — Либо мы, либо тюрьма.
— Ага, — ворчит он, проводя рукой по ярко-рыжему пучку на голове.
— Ты всегда можешь рискнуть, — вклинивается Сет. — Уверен, что у твоего отца есть связи, верно?
Глаза Зика темнеют, его пальцы постукивают, постукивают, постукивают по столешнице.
— О, — Сет шлепает себя по голове. — Точно, я забыл. Виноват, чувак.
— Что забыл? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.
Сет поджимает губы и смотрит на Зика, а затем переводит взгляд на меня.
— Его отец умер в тюрьме.
Я киваю, поднимая руку, чтобы потереть подбородок.
— Точно, — я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на Зика. — Что там было? Сорок семь ножевых ранений, и его нашли повешенным в душевой?
Его подбородок вздрагивает, а большие руки скручиваются в кулаки.
Я присвистываю, натягивая куртку на руки.
— Надеюсь, они не злопамятные.
— Ладно, — выплёвывает он. — Я в... я... но ты должен понять. Если об этом станет известно, если всё пойдёт не по плану? Они убьют меня.
— Тогда не облажайся, — я упираюсь костяшками пальцев в столешницу и встречаю золотой взгляд Зика. — А теперь расскажи мне о Дороти Уэстерли.
4. ЭВЕЛИН
— Хочешь? — спрашивает Зик, опускаясь на стул напротив меня, в воздухе витает вонь его жареной курицы и соуса.
Я корчу нос, поднимаю взгляд от своей маленькой черной тетради и качаю головой.
Он смеется.
— Я забыл, что у тебя там веганские приколы.
— Никакие это не приколы, — огрызаюсь я.
— Тогда что же это?
Его брови изгибаются дугой, когда он запихивает в рот половину куриной ножки.
— Я не хочу участвовать в убийстве животных только ради временного удовольствия. Это эгоистично.
Он снова хихикает, выразительно чмокает губами и стонет, когда откусывает следующий кусочек.
Закатывая глаза, я возвращаюсь к бумаге и сосредотачиваюсь на словах, поднося ручку к уголку рта и покусывая твердый пластик. Отвращение подползает к моему горлу, когда я развожу чернила и провожу резкие линии по буквам, пока моя рука не начинает болеть от давления, и всё, что я написала, оказывается зачеркнутым и ненужным.
Абсолютное дерьмо.
— Ням, что так вкусно пахнет?
Голос Дороти воцарает в воздухе. Легкий и воздушный, он режет мне уши, как и каждый раз, когда она говорит. Я смотрю вверх сквозь ресницы, следя за ней, пока она заходит на кухню, и широко улыбаюсь, когда она встает рядом с Зиком.
— Это плоть животного.
Зик подмигивает мне.
Я скалюсь.
Она хихикает.
— Звучит аппетитно.
— Правда? Твоя сестра считает меня отвратительным за то, что я ем это.
— Мне нет дела до того, что ты делаешь со своей жизнью, Иезекииль.
Я захлопываю блокнот, подтянув его к груди.
— Ну, Эви не очень известна своим хорошим вкусом, — говорит Дороти, бросая на меня взгляд. — Без обид.
Я сужаю глаза, рассматривая её идеально отглаженный брючный костюм в голубую клетку и ярко-красные губы. Она всегда собрана, но сегодня она выглядит немного экстра собранной, и хотя отсутствие её в доме — это благословение, мне также не нравится мысль о том, что она может выйти в город и светить своим лицом повсюду на публике.
Она либо не понимает, что постоянно подвергает нас риску, либо ей просто всё равно, а наш отец любит её слишком сильно, чтобы приструнить, позволяя своему чувству вины за Нессу перетекать в его привязанность к Дороти, пока она без труда вживается в роль «папиной любимицы».