Молчание.
Арбару (педантично). Вы не считаете, что целесообразно -изложить наши планы письменно?
Ответа нет, как будто никто не слышал его слов.
Уже поздно.
Смутная апатия пришла на смену кипению благородных порывов; рассеявшийся энтузиазм оставил на сердце горький осадок, едва ощутимая грусть вошла в комнату.
Крестэй. Наш первый номер прозвучит, как зов трубы!
Его хриплый голос, потерявший свой торжественный тембр, тонет в молчании, которое смыкается над ним, как стоячая вода.
Ролль (веки его набрякли от усталости). Разрешите мне уйти... Завтра к семи утра мне надо в цех...
Арбару. Да, скоро уже два... (Крестэю.) До свидания.
Крестэй. Мы сейчас все пойдем...
Прощаются с некоторой грустью. Оставшись один, Баруа открывает окно и облокачивается о край холодной ночи.
На лестнице.
Все спускаются молча. Порталь идет впереди с подсвечником в руке. Внезапно он оборачивается с веселой улыбкой полуночника.
Порталь. А Вольдсмут? Мы о нем забыли!.. Что вы нам дадите интересного, Вольдсмут?
Процессия останавливается, всеобщее оживление. Все поворачиваются к Вольдсмуту, замыкающему шествие. Свеча, переходя из рук в руки, приближается к нему. Голова курчавого спаньеля, склонившаяся над перилами, возникает из темноты верхнего этажа: в окружении всклокоченной бороды, волос и бровей глаза Вольдсмута живые и добрые, блестят за стеклами пенсне.
Он молчит.
Наконец, видя, что все терпеливо ждут ответа, Вольдсмут решает заговорить, лицо его внезапно меняется, скулы розовеют, он прикрывает глаза дрожащими веками, затем обращает на присутствующих горячий и жалобный взор.
Вольдсмут (с неожиданной твердостью). Я только хочу поместить в журнале одно очень грустное письмо, полученное мною из России... Шестьсот еврейских семей были изгнаны из предместья Киева, где они проживали. Почему? Потому что один христианский ребенок был найден мертвым, и евреев обвинили в том, будто они убили его, чтобы... приготовить мацу...
Да, там это бывает...
И тогда - после погрома - евреев согнали с насиженных мест... Сто двадцать шесть грудных детей умерло, ибо те, кто нес малышей на руках, шли недостаточно быстро, им пришлось два раза заночевать в снегу...
Да, там это бывает... Мы во Франции этого не знаем.
III. Визит Баруа к Люсу после выхода в свет первого номера "Сеятеля"Отэй.
Восемь часов утра.
Большой дом в глубине белого от инея сада, в котором резвятся шестеро ребятишек.
Люс (появляясь на крыльце). Дети! Идите сюда... Пора за работу!
Дети мчатся веселой стайкой. Самые старшие - девочка лет тринадцати и двенадцатилетний мальчик - прибегают первыми. Они тяжело дышат, и в морозном воздухе их лица окутываются клубами пара. Один за другим подбегают остальные, и, наконец, - самой последней - девочка лет шести.
В столовой гудит затопленная печь. На большом навощенном столе чернильницы, бювары, учебники.
Отец наблюдает, стоя у дверей своего кабинета. Без суматохи, без шума дети дружно рассаживаются.
Наконец сама собой водворяется тишина.
Люс, пройдя через комнату, поднимается на второй этаж.
Детская. Занавески на окнах! задернуты.
У изголовья кроватки сидит молодая еще женщина.
Люс вопрошающе смотрит на нее. Знаком она дает понять, что девочка засыпает. Проходит несколько мгновений. Резкий звонок; мать вздрагивает. Доктор? Люс направляется к двери.
Горничная. Молодой человек, которого вы просили прийти, сударь... Господин Баруа...
Баруа один в кабинете Люса. В комнате нет драпировок; письменный стол, заваленный иностранными журналами, книжными новинками, письмами. На стенах репродукции, планы, карты; два стеллажа с книгами.
Все, происходящее в мире, рождает здесь отклик.
Появляется Люс.
Марк-Эли Люс - человек небольшого роста. Крупная, не пропорциональная туловищу голова.
Ясные, очень глубоко сидящие глаза, огромный лоб, окладистая борода; глаза - светло-серые, ласковые и чистые; открытый, необыкновенно широкий и выпуклый лоб нависает над лицом; борода - густая, русая, с проседью.
Ему сорок семь лет.
Сын священника без прихода. Начал изучать богословие, но отказался от этого занятия за отсутствием призвания, а также потому, что не мог согласиться ни с одним из основных принципов религии. Но навсегда сохранил горячий интерес к вопросам морали.
Еще очень молодым опубликовал пятитомный труд "Настоящее и будущее веры" - произведение весьма значительное, после чего был приглашен занять кафедру истории религии в Коллеж де Франс.