Прибытие в Париж ранним утром.
Угрюмое молчание заполняет вагоны, из которых на платформу выливается дрожащее и бледное человеческое стадо.
Среди встречающих - Люс, его добрые глаза ищут друзей.
Молчаливые объятия: бесконечная привязанность, бесконечная печаль. Глаза полны слез.
Вольдсмут, плача, целует руку Люса.
Баруа (нерешительно). Юлия не с вами? Брэй-Зежер поднимает голову. Зежер. Нет.
Все вместе, тесной группой, они несколько мгновений идут молча.
Баруа (неуверенно, Люсу). Что нового? (Обеспокоенный его молчанием.) Кассация?
Люс. Нет, говорят, это юридически невозможно... Баруа. Что ж тогда?
Люс отвечает не сразу.
Люс. Помилование...
Крестэй и Баруа (вместе). Он откажется.
Люс (твердо). Нет.
Еще один удар, прямо в лицо.
Они неподвижно стоят на тротуаре, ничего не видя. От волнения у них дрожат губы, сжимается горло. Плечи понуро опускаются...
Вольдсмут. Пожалейте его... Опять вернуться туда? Снова терпеть муку? И во имя чего?
Крестэй (патетически). Во имя того, чтобы остаться символом!
Вольдсмут (терпеливо). Он там умрет. И тогда?
Люс (с бесконечной снисходительностью). Вольдсмут прав... Добьемся по крайней мере реабилитации человека, а не его памяти...
В тот же вечер.
Баруа рано ушел из редакции и шагает без цели куда глаза глядят, комкая в кармане записку от Юлии, которую он утром обнаружил на своем столе.
"Когда ты вернешься из Ренна, то будешь удивлен, не застав меня в "Сеятеле".
Я не хочу тебя обманывать.
Я свободно решила отдаться тебе и так же свободно ухожу.
Пока я тебя любила, я безраздельно принадлежала тебе. Но теперь я полюбила другого и открыто говорю: ты больше не существуешь для меня. Я честно признаюсь в этом и, таким образом, до конца выражаю уважение к тебе.
Когда ты прочтешь это, я уже не буду с тобой ничем связана. У тебя достанет мужества и ума, чтобы понять меня и не унижать себя бесполезным страданием.
Я же всегда останусь тебе другом,
Юлия".
Он возвращается к себе на улицу Жакоб и, одетый, валится на постель.
Жгучая боль - эгоистическая, унизительная - наслаивается на другую, обостряя глубокое уныние, охватившее его.
В пылающих висках стучит кровь.
Внезапно, в этой комнате, оживают тысячи чувственных воспоминаний. Его охватывает безумное желание любой ценой повторить некоторые мгновения... Он приподнимается, с блуждающим взглядом, кусая губы, ломая руки, затем, рыдая, вновь падает на постель.
Несколько мгновении он судорожно барахтается, как самоубийца, кинувшийся в воду...
Потом все тонет в черном забытьи.
Его будит звонок и сразу же возвращает к отчаянию.
Позднее утро: десять часов.
Он открывает дверь: на пороге Вольдсмут.
Вольдсмут (он смущается при виде опухшего и расстроенного лица Баруа). Я вам помешал... Баруа (раздраженно). Входите же!
Он закрывает дверь.
Вольдсмут (стараясь не глядеть на Баруа). Я искал вас в редакции... вы просили меня навести справки... (Он поднимает глаза.) Я видел Рэнака. (Лепечет.) Я... у меня...
Они смотрят друга на друга. Вольдсмут не в силах продолжать. И Баруа догадывается, что тот все знает, и испытывает огромное облегчение: он протягивает обе руки Вольдсмуту.
Вольдсмут (простодушно). Ах... Подумать только, Зежер, друг!
Баруа бледнеет, у него перехватывает дыхание.
Баруа (одними губами). Зежер? Вольдсмут (растерянно). Не знаю... я сказал это...
Баруа сидит, вытянув руки, сжав кулаки, вскинув голову; в мозгу - ни одной мысли.
Вольдсмут. (Испуганный этим молчанием.) Мой бедный друг... Я вмешиваюсь в то, что меня не касается. Я не прав. Но я пришел для того... Я хотел бы облегчить ваши страдания...
Не отвечая, не глядя на Вольдсмута, Баруа достает из кармана и протягивает ему письмо Юлии. Вольдсмут жадно читает; его дыхание становится свистящим; заросшее бородою лицо напряжено, губы слегка дрожат. Потом он складывает листок и садится рядом с Баруа; своей маленькой рукой он неловко обнимает друга за талию.
Ах, эта Юлия... Я-то знаю... Так тяжко, так тяжко... Убил бы, кажется! (С горестной улыбкой.) А потом проходит...
И вдруг, не меняя позы, он начинает беззвучно плакать; слезы безостановочно струятся по его лицу; так плачут лишь о себе.
Баруа смотрит на него. Эти слова, эта интонация, эти слезы... В нем шевелится подозрение, и почти тотчас же он догадывается об истине.
И, прежде чем чувство жалости, его охватывает какое-то мрачное удовлетворение и отвлекает от собственного горя. Он не один. Слезы чувствительные, добрые - показываются на его глазах.