– Признавая, что разрушение Пфальца было «неизбежным злом», – продолжал Бавиль со своим невозмутимым спокойствием, – этим самым, г-н маршал, вы оправдываете наши решительные меры. Почему же, когда дело касается гражданской войны, гораздо более опасной, чем войны с чужестранцами, следует останавливаться перед необходимостью тех же мер? Когда огонь угрожает пожрать целый город, разве останавливаются перед уничтожением одного квартала? Да, подобные крайности прискорбны, королю надо было набраться храбрости, чтобы дать подобный приказ, а его солдатам нужна была глубокая вера в роковую необходимость этих мер, чтобы привести их в исполнение. На этот раз я был проникнут сознанием необходимости и вполне разделяю ответственность за эти меры с Монревелем.
– Но, по крайней мере, добились ли вы поставленной себе цели? – спросил Вилляр.
– Разрушение приходов имело, как всякая вещь, свои хорошие и дурные последствия. Потребовалось много времени, чтобы привести его в исполнение: дома были основательно построены, было трудно разрушать их. Приходилось прибегать к подкопам и взрывам. Монревель обратился ко двору за разрешением сжигать деревни, вместо того чтобы разрушать их, как думал военачальник Жюльен. Королевских указов не пришлось долго ждать: и огонь заменил ломы.
– Итак, около пятисот деревень было уничтожено и двадцать тысяч несчастных жителей были лишены крова!– воскликнул Вилляр.
– Да, господин маршал, но благодаря этим грозным мерам, теперь если мятежников и не меньше, зато они скучены в местности, которую я вам указал. Кавалье укрепил свой стан в Серанских горах, которые граничат с долиной Андюзы и Виварэ. Ефраим занимает Эгоаль и границы Руэрга, Ролан – горы Лозера, на окраинах Жеводана. Эти три главных места военных действий соответствуют трем углам треугольника и сообщаются между собой при помощи промежуточных военных постов и небольших отрядов. Видите, они могут сделать нападение на три провинции, в которых уже возникли большие беспорядки. Словом, Виварэ, Руэрг и Жеводан, при первом успехе мятежников, примкнут к ним.
– Этот план достоин предварительных приемов, которые меня уже поразили. Во всех этих мероприятиях видна основательная военная подготовка, – проговорил задумчиво Вилляр, следя по карте за объяснениями Бавиля.
– Итак, господин маршал, в данную минуту мятежники занимают большое пространство на недоступных горах. Сотни смелых камизаров достаточно, чтобы защитить и преградить вход в их ущелья, этот единственный путь сообщения с их логовищем. Сопротивляясь нам, их вожди научились вести войну. Это – уже не грубые мужики, слепо накидывающиеся на наши войска, теперь им знакома тактика войны в горах. Их от десяти до двенадцати тысяч. Все они хорошо вооружены, обмундированы, почти дисциплинированы, в особенности шайки Кавалье. Их конница насчитывает пятьсот лошадей. Съестных и боевых запасов им хватит на год. Наконец, господин маршал, наличный состав войска, который в вашем распоряжении, простирается до 17000 человек. Вот их опись.
После некоторого размышления маршал сказал интенданту:
– Вы сами видите, ваше превосходительство, что, несмотря на самые страшные пытки и опустошения, фанатики сейчас, может быть, сильнее, чем когда-либо. Их успехи – самый прискорбный пример для других провинций, где подпольно работают иностранные выходцы. Я с вами согласен: надо, во что бы то ни стало положить конец этому мятежу. Только средства, которые я вам предложу, противоположны тем, которые применялись до сих пор.
Бавиль с удивлением посмотрел на Вилляра.
– Подавить мятеж силой, без сомнения, было бы большим успехом. Но мятежники умрут мучениками; их кровь вызовет новое восстание: и гражданская война неминуема в Лангедоке до тех пор, пока там останется хоть один зародыш возмущения. Если же, напротив, удалось бы подорвать уважение к протестантской партии в лице ее главарей и заставить их сложить оружие, тогда их позор отразится на всем деле, которому они служат. Очевидно, Кавалье – душа этой войны. Честолюбивый, тщеславный до крайности, он заставляет называть себя князем Севен. Вы сами знаете, гордость и честолюбие – вот камень преткновения для человека из народа, которого случай возвел в предводители восстания. Опьянение силой и властью очень опасно для молодой головы.
Бавиль начинал догадываться о планах Вилляра.
Как человеку, привыкшему рассматривать какой-нибудь вопрос с известной точки зрения, интенданту не хотелось сознаться, что найдутся, пожалуй, другие средства для подавления мятежа. Он холодно отвечал маршалу:
– Но каковы же ваши планы по отношению к военным действиям? Ставите ли вы их в прямую зависимость от успеха этого замысла, всего объема которого, признаюсь, я еще не вполне охватил?
– Я полагаю, что нам следует подготовиться к наступательной войне, чтобы действовать с наибольшей силой на случай, если план, который я замышляю, не удастся.
– В чем он состоит, г. маршал?
– Он состоит в том, чтобы найти ловкого, осторожного и вкрадчивого человека, которого мы отправим к Кавалье. Этому надежному человеку даны будут широкие полномочия: он будет обещать Кавалье все, что может ослепить этого юношу и заставить его изъявить покорность. Его величество дал мне полную свободу действий. Я могу все дать ему – богатство, почести, чины. Наконец, я могу удовлетворить самые безумные его мечты, самое непомерное честолюбие!
– Ах, господин маршал! – воскликнул Бавиль. – Вы не знаете этих людей. Это – закоренелые фанатики. Никогда, никогда вы ничего не добьетесь от них подкупом.
– Но еще раз, разве Кавалье не заставляет величать себя князем Севен?
– Это – ребячество, глупая выдумка, ничего больше.
– Но так-то великие люди и попадаются на удочку. Вам, сударь, это так же хорошо известно, как и мне. Притом, к счастью для моих планов, из всех пороков гордость – самый опасный: он может принимать очень привлекательные виды. Я уверен, что Кавалье, смотрит на свою жажду титулов и почестей, которая довела его до смешного желания называться князем Севен, как на благородный порыв честолюбия. Кстати, этот мужик одарен еще некоторыми хорошими, доблестными качествами. Вот тут и представляются нам превосходные струны, на которых можно поиграть. Надо только кстати и ловко дотронуться до них. Надо только с умилением заговорить об ужасах гражданской войны, о славе, которой покроет себя человек, вернувший мир своей стране, о милостях и признательности короля, о том, что его величество может пожаловать самое высокое положение великому военному гению, созданному для усмирения врагов Франции, а не для поддержания в своей стране святотатственной войны. В довершение всего, надо нарисовать перед глазами молодого честолюбца ослепительную картину, где ему покажут графскую корону, барские поместья, великие военные почести, даже, если потребуется... там вдали бархатную палочку, украшенную золотыми лилиями, которой уже добился не один счастливый солдат ценой своих подвигов. Ну-с, сударь мой, что вы об этом думаете? Разве всего этого недостаточно, чтобы вскружить голову и покрепче, чем у Жана Кавалье?
– Вы ошибаетесь, мне кажется, насчет нрава этого партизана. А если он отклонит эти предложения, в чем я не сомневаюсь. Ведь эта попытка сделает его еще несговорчивее. Подумайте, как он возомнит о себе, видя, как перед ним заискивают!
– Эх, это неважно! Все-таки попробуем. Ведь, в худшем случае мы опять очутимся в положении, в каком находимся теперь. Тогда хватит времени действовать с полной уверенностью. Я согласен с вами, для спокойствия Франции необходимо разрушить этот очаг мятежа. Без сомнения, это будет нелегко, но мы достигнем цели, хотя бы для этого потребовалось попросить у короля двадцать, тридцать, сорок тысяч человек, чтобы окружить фанатиков в их горах и поохотиться за ними по всем правилам, как за бешеными волками. Только умоляю вас, прежде всего испробуем мой план. Если он удастся, мы пощадим, может быть, множество храбрых солдат и офицеров: подумайте, как беспредельно будет нравственное влияние подобного подчинения.