– Но вы забыли, что Кавалье меня знает, – сказала Туанон. – Когда я и Табуро были взяты в плен камизарами, я его видела.
– Так что ж! Ваша неволя, ваше бегство могут только возбудить его любопытство. Вы скажете ему, что, прибыв в Монпелье, пожелали отправиться в Лион, а оттуда в Париж через Руэрг, но что случай снова бросил вас в его руки. Вы назоветесь чужим именем, станете графиней де Нерваль, вдовой, свободно располагающей своей рукой.
– Ах, сколько лжи, сколько низостей! – проговорила глухо Психея.
– Но спасти Танкреда, получить благословение его матери, заслужить признательность короля...
– Да хранит меня Бог! – сказала Туанон с горечью и прибавила: – Ваше превосходительство, я следую вашим приказаниям.
– Сегодня вечером вы их получите: сейчас же поговорю с Бавилем. Вы останетесь здесь, чтобы отвлечь всякое подозрение. Раз ваши сборы будут закончены, я вам дам последние наставления. Ну-ка, побольше смелости, дитя мое! Пойдите отдохните от всех этих треволнений – и надейтесь!
ПРОЩАНИЕ
Пока Психея вела тайные переговоры с Вилляром, Табуро оставался в приемной, где находился Гастон де Меркёр и многие из дворян и офицеров маршала. Паж затаил злобу к Психее и жаждал помучить Табуро, высокомерие и развязность которого не пришлись ему по вкусу. С чутьем злого шутника, Гастон догадался, что, несмотря на беспечность, которую Табуро на себя напускал, нетрудно его уколоть, коснувшись больного места.
Когда Клод вошел в приемную, паж окинул товарищей лукавым взглядом и, приблизившись к чичисбею, проговорил льстивым, слащавым голосом, смиренно опустив глаза:
– Сударь, я только что позволил себе в разговоре с вами немного погорячиться. Простите, пожалуйста, виной моя молодость.
Тронутый Клод дружески протянул ему руку и сказал с забавной напыщенностью:
– Перестаньте обращаться со мной, как со старикашкой. Черт возьми, между молодыми людьми нашего возраста можно допустить насмешливую учтивость. Но я помирюсь и сам, только на следующем условии: вы придете поужинать ко мне, на улицу Сент-Авуа, хотя вы и ужинаете только у людей, с которыми знакомы.
– Г. Табуро, вы слишком любезны! – проговорил паж с притворной вежливостью, полной лицемерия и насмешливости. – Не забуду вашего драгоценного приглашения. Вот, друзья мои, – прибавил он, опустив свою руку на плечо Табуро и повернувшись к окружающим, – объявляю вам, что считаю этого господина за человека самого добродетельного, самого непорочного во всем французском королевстве, во всем христианском мире!
Все присутствующие почтительно поклонились Клоду, который, немного удивленный этим преувеличением, начал подозревать, что тут кроется какая-нибудь проказа. Но финансисту не впервые было отвечать на язвительные насмешки царедворцев презрением. Он весело ответил, опустив, в свою очередь, свою толстую руку на плечо пажа:
– А я, господа, объявляю вам, что считаю этого наглеца за самую хитрую обезьяну всего королевства Франции и даже всего христианского мира.
Меркёр сделал легкое движение, чтобы освободить свое плечо из-под лапы чичисбея и возразил с плохо скрываемым презрением:
– Если я, сударь, объявляю вас самым добродетельным и непорочным человеком всего христианского мира, так это потому, что по мне рыцарь Печального Образа, который целомудренно пылал к Дульцинее, и пастухи Ракана, которые не менее целомудренно пылали к своим Филисам, – отменные распутники, поганые развратники, в сравнении с вами, г. Туртеро[38]... г. Табуро, хотел я сказать.
– А я, – возразил Клод, – считаю вас самой хитрой обезьяной всего христианского мира потому, что когда вы передаете любовную записочку от вашего господина с целью отвлечь мужа в другую сторону, в то время, как ваш господин ухаживает за его женой, нет человека наглее вас, сударь, в вашей оранжевой ливрее с красными галунами.
Делая ударение на словах «господин» и «ливрея», Клод знал, что заденет пажа за живое: раболепие, которому подвергались молодые дворянчики, поступая в дома вельмож, составляло одно из неудобств их подначального положения.
Гастон покраснел с досады и гордо ответил:
– Те, которые говорят «мой господин», начиная от благородного пажа до вельможи, обращающегося к королю, могут, в свою очередь, сказать «лакей», говоря о мужике-мещанине.
– Ну мы, мужики-мещане, не совсем-то еще лакеи! – заметил Клод, хохоча во все горло. – Правда, наши дети лишаются права с пятнадцатилетнего возраста говорить «мой господин», когда речь идет о вельможе, зато они не носят ливреи и в наших каретах занимают передние места, а не сидят на запятках[39].
Табуро задел этими словами придворных маршальского дома.
Один из них, Сен-Пьер, главный конюший Вилляра, человек смелый и крайне вспыльчивый, приподнялся и сдвинув брови, запальчиво сказал Клоду.
– Вот как, г. Туртеро! Вместо того чтобы нежно ворковать, вы, кажется, собираетесь клюнуть? Но в таком случае знайте, черт возьми, что на одного голубя тут найдется десять коршунов! Поняли?
– Сен-Пьер! – воскликнул Гастон, становясь между ним и Клодом. – Во имя Неба, ни слова более! Позвольте мне ответить г-ну Табуро. Мы шутим, я нападаю, он защищается; мы должны быть при равном оружии.
Потом он сказал, повернувшись к чичисбею, который спокойно смотрел на него, вовсе не смущенный гневом Сен-Пьер а:
– Вы говорите о прислуживании, а, ей-Богу, оно вам не чуждо. Вы заявляете себя покорным слугой не какого-нибудь князя или короля, а скакуньи, которую всего год тому назад всякий за один червонец имел право освистать.
Табуро почувствовал удар, но заметил с притворной веселостью:
– Эх, черт возьми! Не всякий похвастает подобной возлюбленной!
Гастон победоносно улыбнулся: он достиг цели своей мести.
– Подобной возлюбленной! – повторил он. – Вот как! Господа, будьте судьями. Безумная страсть Психеи к Флораку – вещь достаточно известная. Сам маркиз забавлял нас целую зиму, показывая за ужином безутешные письма этой танцовщицы, которая сильно смахивала, впрочем, на кающуюся Магдалину...
– Если Флорак это сделал, он негодяй! – воскликнул Клод.
– Тише! – прошипел паж, приложив указательный палец к губам с невозмутимым хладнокровием. – Ведь Флорак-дворянин, а вы – буржуа и оскорбляете его. Биться с вами он не может: вы принуждаете его, следовательно, вам...
Гастон нахально и выразительно сделал внушительное движение своей правой ладонью.
В это мгновение дверь гостиной отворилась, и появился маршал. Обращаясь к Клоду, раздражение которого он не замечал, Вилляр проговорил:
– Любезный г. Табуро! Не угодно ли вам подойти к нашему другу? Она хочет сказать вам несколько слов.
Клод последовал за маршалом, оставив пажа и жантильомов весьма довольными потехой. Чичисбей вошел в кабинет маршала.
– Психея там, – промолвил Вилляр, указывая на дверь. – О, у нас много нового! Это – неожиданное счастье. Она хочет поговорить с вами, а я должен немедленно отправить гонца к королю.
По знаку Вилляра Табуро вошел в комнату, где его ожидала Туанон.
Табуро не владел собой. Оскорбления пажа принесли свои плоды. Клод был от природы добр и способен на великодушные порывы, но, как и большинство людей, его возмущала мысль очутиться в положении человека, поднятого на смех. К тому же его любовь к Психее была скорее подавлена и скрыта, чем потушена. Жестокие насмешки Гастона насчет Флорака возбудили ревность чичисбея. Теперь Клод видел в своей преданности только одну смешную сторону: он станет посмешищем всего Парижа! Два самых злых советника человечества, ревность и оскорбленная гордость, приводили несчастного в отчаяние.
Туанон, занятая только что принятым решением, не заметила сначала ни расстроенного лица Клода, ни его взбешенного вида. Она вскочила и, вся в слезах бросившись в его объятия, сказала подавленным голосом:
– О, мой друг, мой единственный друг! Боже мой, если б вы знали, чего от меня требуют! Во имя Неба, не покидайте вашей бедной Психеи!
39
При коронации к других больших парадах двора пажи сидели на запятках. А у самого Людовика XIV, при его пышных «опочиваниях» и «вставаниях», высшие вельможи, даже принцы крови исполняли самые унизительные обязанности прислуги.