– Чего ты хочешь?
Кавалье понимал, что после одержанной победы, ему нечего было ждать поздравлений от других главарей, но ему думалось, что все-таки они признают его превосходную, смелую тактику. В молчании Ефраима и Ролана он увидел низкую зависть и глубокую неблагодарность.
– Чего ты хочешь? – повторил Ефраим. – Зачем ты пришел тревожить нас? Как только задача его исполнена, жрец предается отдыху, слушая слово Божие.
– Чего я хочу? – воскликнул Кавалье. – Я хочу спросить тебя, почему ты оказал мне неповиновение? Да, почему ты устроил привал, вместо того чтобы следовать за мной с твоими горцами, как я тебе приказал? Довольно изречений из Писания! Отвечай мне твоими собственными словами! Долой эти лживые увертки! Предоставь проповеди и Библию попам. Я говорю с тобой, как солдат: и ты должен отвечать, как солдат.
Ефраим обменялся с Роланом удивленным взглядом и произнес, меряя Кавалье с головы до ног взором, полным жалости и презрения:
– Моав будет предметом насмешек и послужит страшным примером для всех, окружающих его.
– Страшным, быть может, да! – возразил Кавалье с возраставшим раздражением, хотя он все еще старался сдержать себя. – Но Моав ли я, или Кавалье, я хочу знать наконец, кто здесь командует? С самого начала войны мы благодаря мне побеждаем католиков. Сегодня еще быстроте и смелости моих движений мы обязаны победой, которая без твоей глупости и трусости, Ефраим, была бы окончательной. Поэтому раз и навсегда, так как моя голова думает и так как вы только орудия моей воли, вы должны с этих пор во всем повиноваться мне, черт возьми! Или я сломлю вас, как кусок стекла!
Он с яростью топнул ногой. Никогда еще Кавалье так откровенно не высказывал своих честолюбивых замыслов, никогда не заявлял так громко своего властолюбия, а главное, никогда еще не позволял он себе так богохульствовать в присутствии своих союзников.
Негодование Ефраима было ужасно. Ролан также почувствовал себя оскорбленным и смело заметил:
– Знаю, хорошо знаю самоуверенность Моава, но сила не сопутствует ей.
– Хорошо! – с бешенством возразил Кавалье. – Но знай, Ролан, что если когда-нибудь ты своим неповиновением разрушишь плоды хорошего дня, как сегодня сделал Ефраим, я прикажу своим людям расстрелять тебя: и я один отвечу перед Господом Богом за твою смерть.
– Уйдем, брат! – вскричал Ефраим. – Уйдем отсюда! Этот несчастный с ума сошел, гордость опьяняет его; он богохульствует, Господь опять покинул его. Этот Иуда воображает, что в нем причина победы этого великого дня: точно ею обязаны не молитвам нашим. И эта пылинка (Ефраим дотронулся пальцем до Кавалье) дерзает говорить: «я думал, я приказал, я сражался, я победил!»
– Ефраим, возьми свою саблю и мушкет и выйдем! Луна светит, и один из нас в эту ночь останется на траве, – глухо произнес Кавалье, подходя к лесничему с таким угрожающим видом, что Ролан счел нужным броситься между ними. Но Ефраим ответил с хладнокровием, поразившим Жана:
– Конечно, видение должно исполниться. Конечно, Жан Кавалье, ты погибнешь от моей руки, но час для этого не настал еще. Погоди, он пробьет.
– Пусть же он пробьет сейчас! – воскликнул Кавалье, схватываясь за саблю.
– Один Господь может остановить бег светил и ускорить ход времени. Твой час не пришел еще, – возразил Ефраим с тем же хладнокровием, не удостаивая ответом вызова Кавалье.
– Брат! – прибавил Ролан, человек менее недоступный, чем Ефраим. – Ты поступаешь против спасения души своей. Смирись! Признайся в своем бессилии, прогони демона тщеславия – и мир поселится в твоем сердце.
Прошло несколько мгновений глубокого молчания, во время которого Кавалье поднял глаза и кулаки к небу с выражением неописуемого бешенства. Затем он уселся на подоконник и, стараясь казаться совершенно спокойным, сказал, обращаясь к другим двум вождям, со злою насмешкой:
– Будь по-вашему! Воздаю хвалу Господу: успех этого дня исключительно следствие ваших молитв. Я совершенно ни при чем в этой победе: сознаюсь в этом. Итак, мир воцарился в моем сердце. Однако что же нам делать теперь? Королевские войска разбиты и отодвинуты к Монпелье, Ним и Юзэс остались без гарнизонов. Время дорого: могут подоспеть подкрепления из Руэрга и Дофинэ. Следует ли нам довольствоваться оборонительным положением, или преследовать католиков? Должны ли мы уйти обратно в горы, или двинуться всем вместе на Монпелье? Не то, может быть, повернуть и пойти на Ним, на Юзэс? Какое твое мнение на этот счет, брат Ефраим? Говори, что следует делать?
– Горе тому, кто испытывает волю Божию раньше, чем она сама не проявится! – промолвил Ефраим.
– Да будет же благословен Господь, Ролан! – воскликнул со злобным смехом Кавалье. – Вот и все затруднения устранены! Благодаря светлому решению брата Ефраима, мы, я думаю, не можем больше колебаться. План, предлагаемый им, ясен, точен и вполне на высоте нашего положения. Признаюсь, моя гордость склоняется перед его гением... Теперь очередь за тобой, Ролан, говори! Ты, конечно, не менее вдохновлен, чем Ефраим. Итак, пусть еще раз дело Божье победит, благодаря вашим молитвам, а главное, вашим советам.
Ролан, который не был таким фанатиком, как лесничий, не мог не признавать за Кавалье превосходства ума. Он ответил ему:
– Господь не вдохновляет меня. Если ты вдохновлен, говори!
– О да, Господь отвернулся от меня, братья мои. Пелена заслоняет мне глаза. Я смиряюсь и жду ваших распоряжений. Только скорей! Сделайте так, чтобы победа ваша не была бесплодной.
Кавалье чувствовал всю бесполезность своего гнева и угроз: он был один, его отряд еще не прибыл. Он надеялся, однако, что Ролан и Ефраим поневоле обратятся к нему за советом: тогда он рассчитывал поставить свои условия и обеспечить себя раз и навсегда. Несколько минут кряду три главаря хранили глубокое молчание. Вдруг послышался лошадиный топот, и один из офицеров Ролана, Эли Марион, поспешно вошел в комнату.
– Брат! – сказал он Ролану. – Один из наших пришел с руэргской границы. Целый корпус католических войск двинулся сейчас через Сент-Армансольское ущелье, чтобы захватить наш лагерь с тылу. А ведь его охраняют одни раненые да женщины и дети. Что будет с нами, если у нас отнимут запасы оружия и провианта?
Маршал, знакомый с превратностями войны, еще до битвы принял предосторожности на случай, если бы неприятелю удалось отразить его нападение. По всем расчетам, это могло случиться только тогда, если бы камизары собрали против него все имевшиеся у них силы, но тогда они очевидно должны были оставить свой скрытый стан без охраны. Вот почему генерал-майор Капильяк приказал напасть на горцев с тылу, добравшись до их стана по дорогам, почти непроходимым. Но Кавалье обманул Вилляра. Понимая всю важность охраны стана, он приказал Ефраиму оставить в горах половину своего отряда, которая должна была разбиться на три части, достаточные для того, чтобы защитить непроходимые тропинки, ведшие к убежищу камизаров.
Гордый сознанием, что ему удалось перехитрить маршала, Кавалье не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:
– Успокойся, Марион! Нашему стану нечего бояться. Пусть только католики заберутся в Сент-Армансольское ущелье: ни один из них не выйдет оттуда!
Повернувшись к лесничему с торжествующим видом, он прибавил:
– А ведь не прикажи я тебе оставить в горах половину твоих людей для охраны стана, все наше было бы теперь, может быть, в руках католиков. Смирись же и ты! Не пренебрегай больше моими распоряжениями – и победа будет на стороне святого дела.
Лесничий посмотрел на Кавалье взглядом, полным холодного презрения, и ответил:
– Я проколю этот мех, надутый тщеславием! Ни один из моих горцев не остался в стане: все они пошли за мной на другую сторону Геро. Они все были в засаде, теперь они все тут. Ибо Господь сказал: «Не разделяй твоего стада, чтобы пасти его!»
– Если это правда, – сказал Кавалье дрожащим от волнения голосом и побледнев, как смерть, – ты заслуживаешь смерти: ведь тогда наше дело погибло! Но нет, нет, ты этого не сделаешь, ты не погубишь нас всех!
Ефраим пожал плечами и сказал: