– Я умею отличать, что приказано Господом и что творением Его. Говорю тебе, ни один из моих горцев не остался в стане. Господь найдет средство защитить новый Хорив. А потому, вместо того чтобы обвинять меня, дрожи ты сам: если наш стан будет захвачен филистимлянами, ты будешь проклят, ибо ты гордыней своей навлек гнев Господень на невинных братьев твоих.
– Ни один из горцев брата Ефраима не остался в стане, – промолвил Марион, как бы в подтверждение слов лесничего.
Невозможно себе вообразить бешенство и отчаяние Кавалье, когда он понял, что все его планы были так жестоко разрушены неукротимым и слепым фанатизмом Ефраима. На минуту он остался неподвижен, точно пораженный новым ударом и не находя ни одного слова. Ролан понял всю важность рокового неповиновения Ефраима и сказал с упреком последнему:
– Если наш лагерь попадет в руки филистимлян, что станет с нами?
– А что сталось с Израилем? Когда народ его находился перед Красным морем, не Он ли разделил воды моря перед ним? – вскричал лесничий, взбешенный тем, что камизар разделял боязнь Кавалье.
А Жан, рассчитывая на поддержку Ролана, сказал ему:
– Ты слышал: он не отрицает своего преступления. Скажи по совести, не заслужил ли он сегодня два раза смерти по всем военным законам? Если ты согласен с этим, прикажи четырем из твоих людей зарядить мушкеты: пусть он помолится и умрет.
Не произнеся ни слова, Ефраим взял свою тяжелую секиру, бросил свирепый взгляд на Кавалье и остановился в ожидании, опершись руками на оружие.
Ролан опустил голову и не сказал ни слова.
– Что же, твое молчание осуждает его или оправдывает?– спросил Кавалье Ролана, сильно стукнув ногой о пол.
– Пути Господа неисповедимы, – проговорил Ролан глухим голосом. – Если брат Ефраим и согрешил по неведению, то ты, на которого дух Божий снисходит иногда, спаси наших больных, наших жен и детей, которые иначе будут безжалостно избиты филистимлянами.
– Спаси их, брат Кавалье! Католики будут безжалостны, – прибавил Марион, складывая руки с мольбой.
– Клянусь смертью и кровью, и я думаю, что они будут без жалости! – вскричал Кавалье, давая наконец исход своему отчаянию. – Трусы, изменники, болваны этакие! Вы губите вашим упрямством самое благородное, самое святое дело! С этого дня между вами и мной все кончено! Будьте вы прокляты!
Кавалье направился к двери.
– Жан Кавалье! – воскликнул Ролан, бросаясь к севенцу, чтобы загородить ему выход. – Итак, твои личные чувства заставляют тебя забыть спасение твоих братьев? Если Ефраим был введен в заблуждение видением, значит ли это, что ты, который считаешь себя выше и умнее его, должен отдать твоих в жертву ярости врага?
Слова эти, казалось, произвели впечатление на Кавалье: он остановился. Он решил в последний раз попытаться строгим примером подчинить этих неукротимых людей военной дисциплине. Он вернулся и сказал торжественным голосом:
– Пусть этот изменник будет казнен смертью, согласно законам войны, пусть эти горцы признают начальником одного из моих лейтенантов! Поклянитесь мне святым именем Господа, что с этой минуты вы будете слепо повиноваться всем моим приказаниям. Пусть сейчас же все офицеры и солдаты признают меня генералиссимусом всех войск Предвечного и пусть мне предоставлена будет власть над жизнью и смертью всякого, кто в будущем осмелится пойти против моей воли. Только этой ценой обязуюсь я предотвратить от вас угрожающую вам опасность, если только еще не поздно. Подумайте! Еще раз спрашиваю вас: даете вы мне право наказать этого изменника, а также полную власть?
– Тебе, значит, непременно нужно, чтобы твоя царская одежда была запятнана кровью верного служителя Божия? – спросил Ефраим совершенно спокойно, с презрительной улыбкой на устах.
– Брат, ты беспощаден и жесток в твоей гордости, – промолвил Ролан. – Не допусти избиения наших братьев! Я буду повиноваться тебе и все мои люди также: приказывай!
– Мне нужно все или ничего: иначе этот изменник опять испортит все, что я предприму. В ожидании суда над ним, он должен быть взят под стражу, на виду у тех из моих людей, которых я назначу: его горцы должны поступить под начальство моих офицеров.
В это мгновение послышался барабанный бой. Двое из офицеров Кавалье вошли и донесли ему, что отряд прибыл в Тревьес.
– Вот, наконец, мои люди! – воскликнул Кавалье. – Правосудие сделает-таки свое дело. Ефраим, во имя святого дела протестантов и общего собрания в пустыне, я тебя арестую, как изменника! – произнес он, бросаясь на лесничего и крича: – Иоас, Жонабад, ко мне!
Благоговение и ужас, которые внушал до сих пор всем Ефраим, были так велики, что оба офицера не осмелились наложить на него руку. Ефраим, пользуясь своей геркулесовской силой, опрокинул Кавалье ударом рукоятки топора в грудь и вскрикнул, выскакивая через разбитое окно:
– Рог Моава разбит и рука его сломана!
Последствия этой распри могли быть ужасны. Кавалье и некоторые из его людей бросились в погоню за Ефраимом, который убежал, окруженный горцами. Последние, и так уже выведенные из терпения упреками в трусости, которые преподнес им Кавалье, были готовы броситься врукопашную с его солдатами, лишь с невероятным трудом удалось Ролану помешать кровавой расправе между союзными войсками. Кавалье сам, не желая слушать ни о каких уступках, не желая давать никаких приказаний, поспешно направился по дороге к своему стану во главе своей конницы. Его пехота, после необходимого краткого отдыха, должна была прийти туда же.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
По дороге к своему стану Кавалье страшно волновался. Он любил войну и власть. Он с бешенством говорил себе, что вот теперь, после победы над одним из самых замечательных полководцев нового времени, ему приходится самому спасаться, чуть не бежать в свой стан. Уже давно наступил день. Кавалье, за которым следовал его отряд, стал подыматься по склону горы, когда издали заметил на крутом скате женщину, одетую в белое платье. Севенец узнал Психею. Его сердце усиленно забилось. В первую минуту он хотел бежать, но сейчас же невольно направился к ней.
Присутствие Кавалье еще не было необходимо в стане, который был расположен так, что мог быть захвачен только последним в случае, если бы Капильяк напал на него с тылу. Молодой полководец мог безопасно замешкаться около Туанон в ожидании своей пехоты, оставшейся позади. Отдавши несколько приказаний одному из офицеров, который повел отряд дальше, молодой камизар подошел к Психее. В последние три дня, опьяненный военными действиями, он забыл про свою любовь, теперь же она проснулась снова сильнее прежнего. Психея почти с ужасом узнала Кавалье. Она горько упрекала себя в том, что не могла скрыть своего негодования, когда увидела его в одежде Флорака. Чичисбей представил ей все опасности, которым могла подвергнуть Танкреда ее выходка. Теперь Туанон охотно воспользовалась случаем загладить свою ошибку. Жан сошел с коня в нескольких шагах от нее, привязал его к густому дроку и, сняв шляпу, несколько смущенный подошел к красавице.
– Где же это вы пропадали целых три дня, господин генерал? – спросил Табуро. – Что нового? Графиня ужасно беспокоится. Однако, черт возьми, что я вижу? Ваш рукав весь в крови.
– Вы ранены? – громко вскричала Психея, останавливая на минуту свои чудные грустные глаза на Кавалье, с видимой тревогой.
– Не знаю, я не обратил внимания, сударыня, – ответил севенец, смущенный этим взглядом, проникшим ему в самое сердце.
Совершенно не думая о своей ране, он продолжал любоваться Психеей, которая никогда еще не казалась ему такой красивой.
– Да, это ясно: наш дорогой генерал ранен! – воскликнул Клод. – Его рукав рассечен ударом сабли. А эти две дыры в шляпе? Черт возьми! Король Франции чуть не лишился своего самого страшного врага.
– Была, значит, битва? – спросила Туанон.
– Да, была битва, сударыня, – ответил Кавалье с мрачным видом. – И все, что осталось от католических войск, в самом отчаянном беспорядке бросилось по направлению к Монпелье.
– В полном беспорядке? – воскликнул Клод. – Маршал Вилляр, значит, не командовал армией?