Никогда, быть может, Психея не подвергалась такому тяжелому испытанию. Счастье, охватившее ее при сознании, что Флорак в безопасности, надежда спасти его, великодушие молодого севенца – все это так на нее подействовало, так растрогало ее, что слезы, самые горячие слезы, которые она когда-либо проливала, полились рекой из ее глаз. Опустившись на колени, она сложила руки в какой-то чуть ли не благоговейной признательности и воскликнула:
– Слава тебе, Господи, Боже мой! Его благородство так же велико, как его мужество.
Это движение, эти слова, так горячо обращенные к Небу, не могли быть для Кавалье ничем иным, как самым верным доказательством любви Туанон. Совершенно растерянный, не смея верить своим ушам, он смотрел на нее с обожанием. Сердце его билось так сильно, что грозило разорваться. Он не мог найти ни одного слова, когда молодая женщина поднялась, наконец, и одарила его взглядом, полным счастья и благодарности. Но Туанон без малейшего колебания продолжала свое дело: ведь покорение Кавалье должно было обеспечить и свободу Танкреду, и прощение герою севенского движения, которого король, наверно, не замедлит назначить на пост, соответствующий его геройской храбрости, так плохо оцененной самими мятежниками.
Поглядев на Жана несколько минут в молчании, Туанон протянула ему руку и сказала:
– О, благодарю, благодарю вас за то, что вы – самый благородный из людей! Вы не знаете, в каком я восторге, видя, что все мои несправедливые подозрения рассыпались прахом!
– Ну что же, а теперь, теперь вы все еще устыдились бы сознаться в вашей любви ко мне... если бы вы любили меня? – робко спросил севенец, сжимая в своих пылающих руках руку Туанон.
– Слушайте! – сказала Психея повелительным и вместе с тем чарующим голосом. – Вы успокоили меня относительно моей привязанности к вам. Но этого мало. Если бы я вас любила! Я, разумеется, не покраснела бы от стыда, но не покраснела бы еще и от гордости, а вы не знаете, как я честолюбива, – не для себя, а для вас! Я была бы так довольна, моя гордость была бы так удовлетворена, если бы я видела вас на посту, предназначенном вам вашим гением, – не во главе диких фанатиков, безжалостных, неспособных вас понять, недостойных быть под вашим начальством, а во главе храбрых солдат, во главе храбрых офицеров королевской армии.
– О, можете ли вы думать об этом? Чтобы я отказался от своего дела!
– Молчите! Я знаю, что вы хотите мне сказать! – воскликнула Психея, дотрагиваясь маленькой ручкой до рта Кавалье. – Вы собираетесь говорить об измене. Вы хотите сказать, что было бы низостью вести переговоры с королем Франции, как это сделал когда-то герцог Роган, о котором я так часто слышала здесь в ваших же горах. На все это отвечу вам, что я слишком люблю вас, чтобы советовать вам что-нибудь низкое.
– Вы меня любите! Вы любите! – вскричал Кавалье, опьяненный восторгом. – Повторите это слово: я хочу еще раз услышать его.
– Ах, какой нескладный! Вот теперь он заставит меня отрицать то, что у меня вырвалось нечаянно! – сказала Туанон кокетливым тоном, полным плутовства и изящества, и продолжала уже с оттенком настоящей нежности: – Выслушайте меня! Когда я говорила о стыде, об угрызениях совести, я еще считала вас способным на холодные жестокости: вы оправдались в моих глазах. Но непреодолимая преграда все еще будет разделять нас, пока вы будете мятежником, пока будете вести и поддерживать гражданскую войну во Франции.
– Что? Вы требуете, чтобы я унизился до того, чтобы просить милости, в которой мне еще, чего доброго, будет отказано?
– Мой герой не создан, чтобы просить милости. Если б его заботы о славе были так же страстны, как желание нравиться мне, он просто и открыто предложил бы господину Вилляру перемирие и свидание. На этом свидании он твердо заявил бы маршалу все, что он считает долгом потребовать для своих, он вместе с маршалом обдумал бы средства для того, чтобы положить конец этой братоубийственной войне. Послушайте меня! – продолжала Туанон, сжимая в своих ручках руки севенца. – Послушайте совета искреннего друга. Никогда вам не представится больше такого удобного случая выйти из почти отчаянного положения, в которое поставили вас зависть и ревность ваших товарищей по оружию. Вы сами сказали: без них вы ничего не можете сделать, а ведь вы сейчас окончательно, навсегда с ними разошлись. Вы только что одержали блестящую победу над королевским войском: вы еще можете многого потребовать. Завтра, быть может, уже будет известно, что в вашем стане произошло раздвоение: и тогда, кто знает, не будет ли вам отказано в ваших самых законных требованиях?
– Временное перемирие, – промолвил Кавалье, очевидно, колеблясь. – Еще согласится ли маршал?
– Можете ли вы сомневаться в этом? Попытайтесь, наконец. Чего вам опасаться? В крайнем случае вам откажут. Но что же это в сравнении с тем, чего вы можете ждать в том случае, если вам удастся сблизиться? Притом же я уверена, что между людьми высшей породы всегда найдется точка сближения. Я убеждена, что Вилляр вам разрешит многое, в чем он наверно отказал бы другому. Ведь вся Европа вместе с ним должна удивляться вам. Вы знаете, что вам писал герцог Савойский и что велела вам написать от своего имени английская королева.
– Но, но... Просить о перемирии и устраивать свидание без согласия других полководцев – это значит изменить, – промолвил Кавалье в нерешительности.
– Изменить! – воскликнула Туанон. – После этого как же вы назовете поведение этих ваших начальников, которые отказали вам в повиновении, обезоружили ваших солдат, разрушили ваши планы и довели ваше дело почти до отчаянного положения?
Это последнее соображение снова зажгло гнев севенца против Ефраима и он вскричал:
– О, если б не они, сегодня маршал Вилляр, быть может, просил бы перемирия и свидания у Жана Кавалье!
– В сущности, какая же тут разница?
– Но кого же я пошлю к маршалу? Здесь нужен человек верный и скромный.
– Разве между вашими людьми, между офицерами у вас нет такого?
– Одному из моих офицеров я, пожалуй, мог бы поручить это дело.
– Конечно. Вот и чудесно... Однако вот о чем я думаю: ну, а если Вилляр вдруг откажет, если он обойдется с вашим посланником, как с бунтовщиком?
– Вы правы! – воскликнул Кавалье. – И я нисколько не желаю подвергать кого бы то ни было из моих этой страшной участи.
– Я думаю, в таком случае нужно отыскать такого посла, который по самому положению своему был бы обеспечен от всякого насилия, – сказала Туанон в раздумье и затем прибавила самым наивным тоном: – Мне приходит на мысль, что лучше всего было бы послать к маршалу того офицера королевской армии, которого вы держите в плену. Такое великодушие, безусловно, расположило бы Вилляра в вашу пользу... Но, нет, нет! – воскликнула Туанон, испугавшись при мысли, что она, быть может, зашла уж слишком далеко. – Нет, нельзя знать, что может случиться потом: лучше сохранить этого заложника, а к маршалу послать кого-нибудь другого.
– Разумеется, Флорак был бы верным послом, – сказал Кавалье, нахмурившись. – Но выпустить его, который сделал мне столько зла! Никогда, никогда!
Воспоминание об обиде, нанесенной ему Флораком, снова пробудили в Жане все чувство злобы против католиков вообще.
– В сущности, – сказал он, – дело мое вовсе еще не такое пропащее, как вам кажется. С моими людьми я отлично могу защищаться в горах; у меня будет меньше союзников, зато никто меня не будет стеснять.