– Поверьте мне, – сказал маршал, – никогда еще вы не были так велики, как в эту минуту, никогда вы не служили лучше вашему делу и стране. Я напишу и подпишу своей рукой предложения, которые от имени короля делаю вашим солдатам. Я выражу в этой бумаге также почти достоверную надежду на то, что добьюсь таких же льгот для протестантов вообще, как только восстание будет успокоено. Вы присоединитесь к своим отрядам; один из моих адъютантов будет сопровождать вас вместе с г. Лаландом, который прочтет перед вами и с вашего согласия эту бумагу вашим людям. Мало того, я прикажу объявить по городам, при звуках трубы, извещение о том, что, благодаря вашему согласию, я объявляю забвение вины и прощение всем вооруженным мятежникам, которые пожелают сдаться и вступить в командуемые вами полки. Идите, господин генерал, буду ждать вас здесь, и, надеюсь, вы доставите мне удовольствие поужинать с нами в Ниме и переночевать у меня Я обещал госпоже Вилляр, что вы явитесь приветствовать ее, в случае если я буду настолько счастлив, что столкуюсь с вами. Я слишком горжусь своим успехом, чтобы не постараться выполнить в точности своего обещания.
– Ваше превосходительство, это слишком большая честь! Я не смею... – сказал Кавалье, почтительно кланяясь.
– Ну что это? – улыбаясь сказал г. Вилляр. – Вы, кажется, смущаетесь? Как это идет к вам, чья молодость, храбрость, благородство, великая военная известность кружит головы всем женщинам. Да, предупреждаю вас, приготовьтесь быть предметом всеобщего любопытства: вам будут удивляться без конца: и я невольно смеюсь при мысли об удивлении всех этих прекрасных любопытных дам, когда они увидят героя, которым так давно уже заняты. Представьте себе, что среди всего этого света, Монпелье, Парижа, Версаля, вы, слывете чем-то вроде нелюдимого лешего, дикаря, без всякого изящества и дурно воспитанного. Каково же будет приятное удивление наших дам, когда вместо страшилища они увидят молодого и... Что я хотел сказать? – прибавил Вилляр, улыбаясь и останавливаясь на полуслове. – Мы еще в таких отношениях, когда откровенность может показаться лестью. Умолкаю... Но множество нежных взглядов докончат мою речь. Ах, да! Знаете, очень скоро я увезу вас в Версаль. О, вы должны доставить мне это удовольствие, я дорожу большой честью лично представить вас королю, который так желает видеть вас. Вы – живой трофей моей победы! Вместо того чтобы принести в дар его величеству обрывки знамен, залоги кровавых побед, я приведу ему очень юного, но весьма знаменитого полководца, который вскоре должен еще возвысить славу его оружия.
Высказывая все это, Вилляр в то время набрасывал на бумагу союзный договор, который Кавалье должен был прочесть во главе своего отряда.
Странная и роковая суетность человеческой природы! Эти последние слова Вилляра о любопытстве, которое Кавалье внушает женщинам Лангедока, о его приятной внешности, о его представлении ко двору могущественно повлияли на воображение молодого севенца и, может быть, еще более укрепили его в его решении. Это будущее, столь ослепительное, столь упоительное – будущее, о котором он часто мечтал, наконец открывалось его пламенному честолюбию. Он сделается достойным Психеи: она будет гордиться им. С этих пор жизнь его польется блестящим и быстрым потоком среди любви и славы!
– Вот союзный договор! Прочтите его и если одобряете, подпишите, как я подписал. Поставьте здесь «Жан Кавалье», рядом и на одной строке с этими словами: «маршал, герцог де Вилляр». О, ни больше, ни меньше! – сказал Вилляр с очаровательной приветливостью.
Кавалье внимательно прочитал бумагу. Последнее угрызение совести на минуту удержало его руку, но он подумал, что ведь тут, так сказать, обеспечение его брака с Туанон, и быстро подписал договор.
– Теперь, когда вы принадлежите к числу наших, граф, – весело сказал Вилляр, – позвольте выразить вам свою радость поцелуем, как водится между дворянами: я ведь жду только бумаг о вашем производстве, чтобы считать вас таковым.
Маршал сердечно сжал севенца в своих объятиях. Потом он позвонил, приказал позвать Лаланда и вручил ему бумагу. Вслед за тем Кавалье, сопровождаемый этим старшим офицером и его свитой, отправился к своим отрядам, оставленным на высотах Нима.
КАМИЗАРЫ
Отряд Кавалье расположился на обширной равнине, покрытой вереском, у подножия развалин какого-то здания. На западе довольно высокий, покрытый лесом холм вырисовывался на небе, освещенном последними дневными лучами, так как солнце склонялось к закату и быстро опускалось. На востоке смутно рисовались вдали колокольни Нима, целиком охваченного горячим и светлым паром. Солдаты поставили ружья в козлы. Одни лежали на земле, другие прогуливались, оживленно разговаривая. Главные офицеры Кавалье, Иоас, Жонабад, Илья Марион с нетерпением ждали его возвращения. О Ролане и Ефраиме же никто ничего не знал. Несмотря на то, что солдаты и офицеры имели полное основание жаловаться на отряды двух главарей, они не могли не беспокоиться о судьбе своих единоверцев.
– Солнце садится, а брат Кавалье не возвращается, – сказал Иоас. – Это презренные моавиты невероятно хитры и жестоки... Господь, сохрани его!
– Ефраим и Ролан отправились, может быть, догонять нашего предводителя? – спросил Жонабад.
– Никогда брат Кавалье не заговорит больше с Ефраимом и Роланом, – отвечал Иоас. – В особенности с Ефраимом, с тех пор как он разоружил наш отряд, вечером после битвы при Тревьесе. Разве эгоальский лесничий не поступил с нами, как с трусами, недостойными служить делу Господа, – с нами, выигравшими битву? Ефраим безумец! Мы не нуждаемся ни в нем, ни в его диких горцах.
– Ефраим не безумец! – воскликнул Жонабад, как будто оскорбленный словами Иоаса. – Господь посещает Ефраима: он единственный среди нас имеет видения. Предвечный открылся ему и сказал, что настанет день, когда святой дух покинет брата Кавалье...
– Ты думаешь еще об этих безумных горцах, о которых Ефраим рассказал нам в госпитале во время отсутствия Кавалье! – возразил Иоас, пожав плечами. – Разве ты не видишь, что они завидуют нашему начальнику?
– Ефраим – святой человек, это самый святой из Божьих, избранников, – ответил Жонабад, покачав головой. – А Кавалье, видишь ли... Рука его устает. Иначе почему его воины вот уже два дня держат мечи в ножнах, вместо того чтобы взять их в руки? Косы моих косцов между тем очень остры, хотя и почернели от моавитской крови. И для чего это тайное совещание с амалекитянами? Зачем, вместо того чтобы идти к ним, не заставил он их прийти к нему? Почему не говорил он с ними громко среди нас? Скажи мне, почему?
– Без сомнения, политика требует этой тайны, – нетерпеливо возразил Иоас.
– Политика! Этого слова нет в священных книгах, – сказал Жонабад с мрачным видом. – Да пошлет Бог, чтобы видение Ефраима было отсрочено, чтобы брат Кавалье и на этот раз ускользнул от искушения!
В эту минуту один из часовых, стоявших на передовых постах, прибежал со всех ног и сказал Иоасу, что брат Кавалье приближается, сопровождаемый двумя офицерами королевских войск, со свитой камизаров и драгун, а бесчисленная толпа следует за ним и поет псалмы освобождения. Это известие сию же минуту распространилось между людьми Кавалье и было принято с восторгом. Никто не сомневался, что вождь камизаров предложил Вилляру восстановление Нантского эдикта.
– Ну, Жонабад, что я говорил? – с торжествующим видом воскликнул Иоас. – Ты видишь, видишь! Наконец– то права наши признаны, наши храмы будут восстановлены.
Забили барабаны. Войска выстроились в ряды. Когда Кавалье прибыл на равнину, его отряд, прекрасно вооруженный, стройный, представлялся столь же воинственным, сколь и внушительным.
Последние лучи заходящего солнца золотили дула мушкетов и бросали теплый отблеск на смуглые лица.
Лаланд, заметив воинственную осанку мятежников, не мог удержаться, чтобы не выразить своего восхищения Кавалье, который принял эту похвалу с грустной улыбкой.
Около двух тысяч протестантов, мужчин, женщин, детей, стариков последовали за Жаном с пением псалмов. Большая часть из них насчитывала друзей или родственников среди восставших воинов. Прибыв к отряду Кавалье, они смешались с ним: раздались самые трогательные выражения благодарности. Разлученные в продолжение двух лет случайностями и опасностями войны, вечно сражаясь, вечно живя в горах, отдаленные от жителей города этой ужасной преградой в восемь верст опустошенных мест, эти несчастные встречались друг с другом с упоением. Отец, плача от радости, обнимал своих детей; жена бросалась в объятия мужа; сестра находила брата. Раздавались крики радости, прерываемые слезами и всяческими расспросами. Начались изъявления бесконечной нежности и надежд, которые просто невозможно описать.