"Какая же разница между _этим_ и любовью?"
Продолжая размышлять, Кристоф пожал плечами и на то шепнул, не то подумал, точно ему было стыдно:
"Двух видов любви не существует... Или, вернее, их именно два: одни любят, отдаваясь целиком, другие - жертвуя любви только крохами от своего изобилия. Боже, охрани меня от душевной скаредности!"
Какое-то целомудренное чувство мешало ему додумать свои мысли до конца. Долго сидел композитор, улыбаясь своей сокровенной мечте. Сердце его пело среди безмолвия:
...Du bist mein, und nun ist das Meine mehr als jemals... (Ты мой, и, больше чем когда-либо, я принадлежу себе...)
Затем он взял лист нотной бумаги и спокойно записал песнь своего сердца.
Они решили поселиться вместе. Кристоф настаивал на том, чтобы сделать это сейчас же, пусть пропадает квартирная плата за полмесяца. Оливье, более осторожный, хотя и полюбивший своего друга так же горячо, советовал дождаться срока. Но Кристоф не желал знать столь низменных расчетов. Как многие, привыкшие быть без денег, он легко относился к материальным потерям. Он решил, что Оливье еще более стеснен в средствах, чем он. Однажды, когда его особенно поразила бедность друга, Кристоф внезапно ушел, вернулся только через два часа и торжествующе положил перед Оливье несколько пятифранковых монет - аванс, который он вытянул у Гехта. Оливье покраснел и отказался. Кристоф рассердился и хотел выбросить деньги какому-то итальянцу, игравшему во дворе. Оливье удержал его. Кристоф ушел оскорбленный и все же в душе проклинал себя за то, что своей неловкостью вызвал отказ Оливье. Однако полученное от друга письмо пролило на его рану целительный бальзам. Оливье писал о том, чего не смог высказать вслух: как он счастлив, что узнал Кристофа, и как взволнован тем, что друг хотел ему помочь. Кристоф ответил сумасшедшим и восторженном письмом - такие излияния он писал в пятнадцать лет своему другу Отто. Оно было полно Gemut [задушевности (нем.)] и всякой чепухи - французских и немецких каламбуров, притом даже положенных на музыку.
Наконец они устроились. На Монпарнасе, возле площади Данфер, на шестом этаже старого дома они нашли квартирку из трех комнат и кухни, - очень маленьких, выходивших в жалкий садик, зажатый между четырьмя стенами. Из окон, над противоположной невысокой стеной, виден был большой сад - один из тех, никому не ведомых, скрытых от глаз монастырских садов, каких сохранилось в Париже еще немало. Ни души на пустынных аллеях. Старые деревья - выше и гуще, чем деревья в Люксембургском саду - трепетали в лучах солнца. Пели птицы. С рассвета начинали звучать флейты черных дроздов; потом звенел разноголосый ритмичный хорал - это вступали воробьи. Летними вечерами стрижи с пронзительными вскриками рассекали воздух скользя по синеве, точно конькобежцы. А ночью, при луне, подобно пузырькам воздуха, всплывающим на поверхности пруда, из сада доносились певучие и четкие трели жаб. Можно было совсем позабыть о том, что это Париж, если бы ветхий дом поминутно не сотрясался от грохота тяжелых подвод, точно земля дрожала в ознобе.
Одна из комнат была больше и лучше остальных. Кристоф и Оливье долго спорили, уступая ее друг другу. Пришлось бросить жребий, и Кристофу, подавшему эту мысль, удалось с помощью ловкой подтасовки, на которую он до сих пор считал себя неспособным, сделать так, что комната досталась Оливье.
И вот для них наступила пора безоблачного счастья. Счастье это состояло не в чем-нибудь определенном, оно было решительно во всем: оно овевало каждый их поступок, каждую мысль, оно было неотделимо от них.
В течение медового месяца их дружбы, этих первых дней глубокого и безмолвного ликования, которое дано изведать тому, "кто во всей вселенной хотя бы единую душу может назвать своей..." - "ja, wer auch nur eine Seele sein nennt auf dem Erdenrund...", они почти не говорили, едва осмеливались говорить; им было достаточно чувствовать друг друга, достаточно одного слова, взгляда, и вдруг, после долгой паузы, оказывалось, что их мысли текут по одному и тому же руслу. Ни о чем не спрашивая, даже не поднимая глаз, они видели друг друга всегда. Тот, кто любит, бессознательно стремится уподобиться душе любимого; и так велико желание ничем не задеть его, быть во всем таким же, как друг, что внезапно, с помощью таинственной интуиции, он прозревает неуловимые движения чужой души. Друг становится как бы прозрачным для своего друга; два существа обмениваются всем Один следует образу другого, душа подражает душе - пока не проснутся темные силы и не порвут оболочку любви, которая до сих пор держала их в плену.