Майор Шабран принадлежал к числу безрассудных патриотов, которых прежде всего сбивает с толку пресса, расписывая каждого французского иммигранта как тайного врага, и они, невзирая на врожденное гостеприимство, готовы подозревать, ненавидеть и отрицать историческую необходимость быть великодушным, забывая о том, что они сами - нация, в которой слились многие нации. Так, Шабран считал себя обязанным игнорировать жильца первого этажа, хотя с удовольствием бы с ним познакомился. Вейль тоже охотно побеседовал бы с офицером, но, зная о его национализме, Вейль втайне презирал его.
Еще меньше причин интересоваться Вейлем было у Кристофа. Но он не терпел несправедливости. Потому и ломал копья за Вейля, когда на него нападал Шабран.
Однажды, когда Шабран, как обычно, громил существующий порядок вещей, Кристоф сказал ему:
- Вы сами виноваты. Вы все умываете руки. Когда дела во Франции идут не так, как вашей душе угодно, вы торжественно отступаете. Можно подумать, что для вас высшая доблесть - признать себя побежденными. Где это видано, чтобы люди с таким восторгом проигрывали битвы? Послушайте, майор, вы же сами были на войне, - ну разве так сражаются?
- Не о сражениях речь, - ответил майор, - с Францией никто не сражается. В таких схватках надо убеждать, спорить, соперничать на выборах, иметь дело со всякой сволочью, - это не для меня.
- Вы слишком брезгливы! В Африке еще и не то бывало!
- Честное слово, там было не так противно. И там всегда можно заткнуть глотку кому надо. Да и потом, чтобы сражаться, нужны солдаты. И у меня были мои стрелки. Здесь же я один.
- Честных людей не так уж мало.
- А где они?
- Да везде.
- Тогда какого же черта они прячутся?
- Они поступают, как вы, они ничего не делают и говорят, что сделать ничего нельзя.
- Назовите хоть одного.
- Трех назову, и даже в нашем доме.
Кристоф назвал Вейля (майор издал при этом какое-то восклицание) и Эльсберже (майор подпрыгнул).
- Этот еврей? Эти дрейфусары?
- Дрейфусары? - переспросил Кристоф. - Ну так что же?
- Это они погубили Францию.
- Они любят ее не меньше, чем вы.
- Тогда это сумасшедшие, опасные сумасшедшие.
- Неужели нельзя отдавать должное своим противникам?
- Я прекрасно могу понять лояльных противников, которые сражаются честным оружием. Доказательство - что я беседую с вами, господин немец. Я уважаю немцев, хотя и желал бы рано или поздно воздать им сторицей за то, что они нас так поколотили. Но другие, внутренние враги, нет, это не одно и то же: они пользуются бесчестным оружием, вредной идеологией, растлевающим гуманизмом...
- А вы напоминаете средневековых рыцарей той поры, когда они впервые увидели огнестрельное оружие. Что поделаешь! Война тоже эволюционирует.
- Допустим! Но тогда не будем лгать - заявим во всеуслышанье, что это война.
- Представьте себе, что общий враг угрожает Европе, - разве вы не объединитесь с немцами против него?
- Мы так и сделали в Китае.
- Посмотрите же вокруг. Разве в нашей стране, разве во всех наших странах героический идеализм народов не находится под угрозой? Разве все они не попали в руки политических и идейных авантюристов? Разве перед лицом общего врага вам не следовало бы протянуть руку тем из ваших противников, которые хоть чего-нибудь стоят и обладают хоть какой-то нравственной силой? Как может человек, подобный вам, так мало считаться с реальностью? Пусть эти люди отстаивают другой идеал, не ваш! Но идеал это сила, вы не можете это отрицать; в борьбе, которую вы недавно вели, вас победили именно потому, что у ваших противников был идеал; и, вместо того чтобы растрачивать себя попусту, не лучше ли, опираясь на свои и чужие идеалы, биться бок о бок против врагов всякого идеала, против эксплуататоров родины, против растлителей европейской цивилизации?
- А ради чего? Давайте уточним: ради, торжества наших противников?
- Когда вы были в Африке, вы не спрашивали, за кого вы сражаетесь, - за короля или за республику. Вероятно, многие из вас и не думали о республике.
- Плевать нам было на нее.
- Так, так! А Франции это было на благо. Вы побеждали для нее и для себя. Ну вот, поступайте так же и теперь! Расширьте фронт сражения. Бросьте мелкие политические и религиозные распри. Все это вздор. Будет ли ваша нация старшей дочерью церкви или Разума, это не важно. Но пусть она живет! Хорошо все то, что одухотворяет, дает жизненную силу. Существует только один враг: сластолюбивый эгоизм - он грязнит и иссушает источники жизни. Славьте силу, свет, творческую любовь, радость жертвы. И никогда не перекладывайте на другого то, что должны делать сами. Действуйте! Действуйте! Объединяйтесь! Смелее!
И он принялся барабанить на рояле первые такты _си-бемольного_ марша из бетховенской Симфонии с хорами.
- Знаете что, - вдруг прервал он себя, - будь я французским композитором - Шарпантье или Брюно (черт бы его побрал), я бы соединил вас всех в хоровой симфонии: "К оружью, граждане!", "Интернационал", "Да здравствует Генрих Четвертый!", "Боже, защити Францию!". Словом, всего понемножку (вот, послушайте, что-то в этом роде...). Я сварил бы похлебку, от которой у вас глаза на лоб полезли бы, я бы такое придумал! Это было бы нечто очень бездарное (но, во всяком случае, не бездарнее того, чем вас пичкают ваши композиторы). Зато уж я бы согрел вам кишки, и, ручаюсь, вы бы у меня зашагали!
И он звонко расхохотался.
Майор тоже засмеялся.
- Вы славный малый, господин Крафт, жалко, что вы не из наших.
- Наоборот, я ваш! Везде та же борьба. Сомкнем ряды!
Майор соглашался. Но - для виду. Кристоф упрямо переводил разговор на Вейля и Эльсберже. Офицер, не менее упрямый, твердил одно и то же о евреях и дрейфусарах.
Кристоф огорчался. Оливье сказал ему:
- Не расстраивайся. Один человек не может сразу изменить дух целого общества. Это было бы слишком уж Хорошо! Но ты и так много делаешь, сам того не подозревая.
- Что же я делаю? - спросил Кристоф.