— Ты слышала, Эгея?
— Слышала, — выдохнула она.
— Скажи еще раз, что слышала…
— Да, — только и сказала она.
О заброшенном плато говорили разное, его продолжала окружать непроницаемая завеса какой-то страшной тайны, и никто не осмеливался к нему подходить. Но Эгея была полна решимости перенести вместе со своим другом все, что выпадет на его долю, и безропотно дошла с ним, в своем синем переднике в белый горошек, до самого подножия горы Балата, и на лице ее читалось: надо так надо. Близился полдень. Солнце уже вовсю сияло в небе. Варфоломеева гора, белесое море цветущего сахарного тростника, река, служившая границей между обитаемой землей и миром одиночества, — все это осталось далеко позади. Жан-Малыш растерянно взглянул на Эгею, будто только что ее увидел, и попросил подождать его здесь, а еще лучше там, у Голубой заводи; на нашем месте, уточнил он. И, опустив на траву корзину, будто хотел сказать этим короткое немое «прощай», он исчез в зарослях, скрывавших Верхнюю тропу…
К его великому удивлению, лес на горе Балата ничем особенным не отличался: все тот же сырой мох, почти не знавший солнца, те же узлы беспокойных змеиновитых лиан, ниспадающих сверху. Но чем выше он поднимался по склону, тем сильнее робел; обрывки воспоминаний, легенд, чьих-то рассказов соединялись в одно целое, становились понятными, перед мысленным взором вставало лицо матушки Элоизы, пепельно серевшее при одном упоминании имени Вадембы; ноги отказывались слушаться, какая-то сила неудержимо и тяжко влекла вниз, на равнину, все его существо: руки, плечи, чрево…
Несколько часов спустя заморосило, в воздухе замерцали тонкие серебряные нити дождя. Тропа резко оборвалась у трехметровой стены зарослей: огромные кактусы, алоэ и другие колючие растения тесно сплелись, а меж ними ползли лианы, пуская отростки, извиваясь вокруг пучков розовых, лиловых, кроваво-крапчатых орхидей. По обе стороны узкого прохода крутой склон обрывисто падал вниз, а выше вздымалось тяжелое блюдо плато. Оно высилось над равниной угрюмым стражем, неприступной, нависшей над пропастью крепостной башней. Жан-Малыш искал проход, хоть какую-нибудь лазейку в живой изгороди — человеку здесь было не пройти; если там кто-то еще и обитает, подумал он, так только привидения…
Оглянувшись, он увидел знакомый крылатый призрак, который, казалось, дремал на ветке дерева махагони, у самой земли, низко опустив голову. То был старый ворон, над глазами его паклей желтели редкие стертые перья. Он притворялся спящим, ушедшим в свои сны, но Жан-Малыш чувствовал, что он так же «спокоен», как потревоженный муравейник, и, боясь, как бы видение не исчезло по своему обыкновению, словно туман, он медленно протянул к птице руку.
— Меня зовут Жан-Малыш, Жан-Малыш, — произнес он умоляющим голосом, — не бойся меня…
Когда слова мальчика достигли призрака, тот начал было исчезать, становясь прозрачным, как стекло, потом передумал, хрипло каркнул, будто усмехнулся, и посте пенно, как бы нехотя, стал возвращаться к прежнему облику, перышко за перышком, лапка за лапкой; он устремил на Жана-Малыша свой полный скорби взор, и тот вдруг, сам не зная почему, заплакал, яростно утирая глаза сжатыми кулачками…
Перелетая с ветки на ветку, крылатый призрак провожал его до самого подножия, а по щекам Жана-Малыша все текли слезы, и в ушах звучала грустная и величественная песнь Варфоломеевой горы; в еще светлом небе, которое открывалось меж темных крон, горели белые звезды, потом, когда небо почернело и стало непроглядным, звезды подернулись желтизной…