Другой случай. В отсутствие графа Монтегю Руссо узнал, что некий австрийский шпион в Неаполе подстрекает народ к бунту. Секретарь посольства решился подвигнуть министерство к нужным действиям — в итоге получилось, что именно ему династия Бурбонов обязана сохранением Неаполитанского королевства. Конечно, он сильно преувеличил свою значимость в этом деле, так как в марте 1744 года слухи о возможном восстании в Неаполе доходили до всех посольств. Но инициатива, взятая им на себя, говорит о том, что его отношение к своим обязанностям было ответственным и серьезным. Скромный простолюдин, «часто осмеиваемый», больше не представал таковым перед лицом «блестящей аристократии», как это прозвучало в его «Послании к г-ну Паризо», — наоборот, теперь он являл собой яркий контраст ей, бездарной и пассивной.
И еще доброе дело. Руссо в одиночку сумел уладить конфликт; между французским кораблем «Санта-Барбара» и местным судном, промышлявшим работорговлей. Инцидент грозил перерасти в скандал. Так как посол не желал этим заниматься, секретарь вынужден был вмешаться и сам отправился составлять протокол. Успех был полным: ущерб капитану Оливе был возмещен.
Такие удачи некоторое время помогали Жан-Жаку выносить скверный характер и промахи посла, который к тому же совсем не занимался посольским хозяйством. Помещение было грязным, содержалось в беспорядке, обеды были хуже, чем в самой захудалой харчевне, всё было запущено.
Нуждаясь в достойной компании, Руссо стал искать ее за пределами посольства. Он был серьезным и прилежным работником — это не вызывает сомнений. Но Венеция — это все-таки город удовольствий. Здесь столько развлечений — один только карнавал длится целых шесть месяцев. Здесь всё дышит праздником; здесь под маскарадными масками не отличишь субретку от ее госпожи-патрицианки; здесь театры (а их целых семь) всегда заполнены до отказа, а две сотни кафе всегда открыты для вас. Жан-Жак постепенно стал проникаться этим духом праздника. «Я несколько потеснил в себе философию, — признавался он, — и принялся, как все здесь, слоняться в маске по улицам или же гордо восседать в удобном экипаже, словно я всю свою жизнь только такими и пользовался».
Он становился общительным. У него появились новые друзья: некий господин де Сен-€ир, молодой испанец по имени Альтуна, Катанео, агент прусского короля, несколько англичан. Всё это были люди компанейские, и он посещал не только их супруг, но даже их любовниц. Азартные игры он не любил, но не пренебрегал театрами и балами и развлекал знакомых сеансами магии. Он увлекся итальянской музыкой, играл на клавесине и исполнял любимые мелодии вместе с четырьмя-пятью музыкантами, нанятыми на вечер за пару экю. Он даже отдал для исполнения в Сан-Джиованни-Хризостомо пропеть и станцевать два отрывка из своих «Галантных муз», находившихся еще в работе. Особенно нравилась ему музыка «scuole» — домов призрения для бедных девушек или девушек-сирот, пение которых можно было услышать только в церкви во время вечерни, причем сами они оставались невидимы на забранных решетками хорах.
Но было еще кое-что кроме музыки и театров. Венеция была полна куртизанками. Жан-Жак испытывал инстинктивное отвращение к публичным девицам, но однажды позволил себя увлечь — сначала, чтобы «не выглядеть недотепой». Известная Ла Падоана хорошо пела, угостила его фруктовым мороженым. Он хотел улизнуть, оставив на столе дукат, но педантичная гетера не захотела отпустить его и честно отработала эти деньги.
Второе приключение оказалось не столь банально. Его пригласил на борт своего судна капитан Оливе — чтобы отблагодарить за своевременное вмешательство в тот инцидент, о котором шла речь выше. В качестве десерта вдруг появилась горячая брюнетка, сразу повисшая у него на шее. Эта была небезызвестная Джульетта — с осиной талией, с глазами, горящими как уголья, живая и кокетливая. Она показала Жан-Жаку, где живет, и они назначили свидание назавтра. Сначала всё шло прекрасно, но затем его вдруг пронзила догадка: а что, если это обольстительное создание, свежее и чарующее, — не более чем подарок благодарного капитана? Эта мысль взволновала его до слез. Испуганная прелестница удвоила старания, но тут он заметил, что одна грудь у нее косая. Снова замешательство — и снова раздумье: не является ли это видимым проявлением скрытого порока? Как видно, женевский пуританин не утратил нюха на грех. Он стал упираться, и рассерженная девица, приводя себя в порядок, презрительно бросила ему по-итальянски: «Джанетто, оставь в покое женщин и изучай математику».
Жан-Жак решил, что он не создан для галантной жизни. Они договорились с приятелем Карионом, что будут сообща содержать одну девицу. Это была распространенная в Венеции практика. Молодые люди остановили свой выбор на девчушке лет двенадцати, которую мать искала куда повыгоднее пристроить. В ожидании, пока она подрастет, они устроили ей уроки пения и музыки. Приятели искренне привязались к девочке, а потому отказались от исполнения своих намерений. К тому же срок дипломатической службы Жан-Жака, подходил к концу.
Испортились и его отношения с послом. Для Монтегю Руссо был чем-то вроде слуги, хорошо умеющего писать. Жан-Жак же считал себя немаловажным лицом — секретарем посольства, к тому же куда более одаренным, чем тот, кто позволял себе смотреть на него свысока. Теперь он уже не был простачком. Он требовал того, что было положено ему по службе: гондолу для личного пользования, клавесин. Казалось, пробил час его реванша. «Настал момент, чтобы я стал тем, чем должен был: щедро наделенный Небом, получивший образование от лучшей из женщин, давший образование себе сам, — и я стал им». Так он вознаграждал себя за прошлые провалы и унижения. Однако при этом он несколько подзабыл о вежливости в обращении с вышестоящими и даже стал проявлять нагловатость, которая раздражала посла. «Стул по другую сторону моего стола уже не был подходящим ему местом, — рассказывал Монтегю. — Он усаживался в мое кресло, когда я ему диктовал, и если я подыскивал нужное слово, которое не сразу приходило мне на ум, то он брал в руки книгу или смотрел на меня с сожалением». Можно представить себе, как был разгневан этот высокомерный чиновник, когда при известии о прибытии герцога де Модена Жан-Жак потребовал, чтобы его посадили обедать за один стол с ним! Его больше не будут отсылать к слугам, как это было у мадам де Безенваль!
Ситуация развивалась быстро. По версии Руссо, он потребовал отставки, дав графу время найти себе замену. В действительности же Монтегю в середине февраля 1744 года сам принял решение избавиться от слишком честолюбивого секретаря. По его версии, секретарь был лентяем, игроком и попусту тратил время; он, видите ли, отказался отправиться в загородный дом посла на грузовом судне, утверждая, что оно годится только для слуг; каждый день он требовал себе на обед цыпленка или голубя.
Произошла знаменательная сцена. Жан-Жак предъявил послу счет, который тот, по словам Руссо, превратил в «аптечный рецепт». Руссо требовал не только выплаты прошлого жалованья, но и покрытия расходов на дорогу. Монтегю изучил, этот счет и нашел его раздутым: Жан-Жак и вправду не торопился с отъездом и не хотел скупиться на чаевых. Монтегю пересмотрел счет и безжалостно урезал его. Было еще какое-то темное дело, основанное на недоразумении и связанное с тяжелым багажом Руссо. Монтегю выписал ему фактуру на какую-то немыслимую сумму, в чем секретарь усмотрел жест «низкого мошенничества». Дело обернулось совсем плохо. Как описано в «Исповеди», Монтегю, вне себя от ярости, собирался позвать слуг, чтобы вышвырнуть отставленного секретаря в окно. «Не получится, — якобы ответил Руссо, закрывая дверь на задвижку. — Мы; решим этот вопрос между нами двумя». Эта сцена символична: его сиятельству, исходящему пеной от злости, противостоит достойный и решительный секретарь: простолюдин ставит на место аристократа, и речь идет не о деньгах, а о чести. Конец этой сцены тоже выглядит у них по-разному. «Я прогнал его, как плохого слугу», — утверждал Монтегю. «Я вышел, — писал Руссо, — и неторопливо прошел через приемную мимо его людей, которые привстали, как обычно».