Вскоре Руссо и Гримм стали неразлучны. Гримму суждено было сыграть немаловажную роль в жизни Руссо, а позднее — и в его невротическом недуге.
Тем временем Дидро решил покаяться в грехах и пообещал исправиться. Режим его содержания был смягчен, были разрешены посещения. До 25 августа Дюпены не отпускали Руссо, но затем он сразу отправился в Венсенский замок и со слезами обнял друга. С тех пор каждые два дня он один или с женой Дидро приходил поддержать его.
Лето 1749 года было знойным, и даже в октябре солнце жгло нестерпимо. Фиакры были не по карману Жан-Жаку, и потому он ходил пешком по пыльной дороге, весь в поту. Чтобы провести время с пользой, он завел привычку брать в дорогу последний номер газеты «Меркюр де Франс» и листать его на ходу. Однажды он остановился как вкопанный: он прочел сообщение о конкурсе, объявленном Дижонской академией на 1750 год; темой конкурса был вопрос: «Способствовало ли развитие наук и искусств чистоте нравов?»
«Когда я прочел это, передо мной вдруг открылся иной мир, и я стал другим человеком». Это было молниеносное озарение, скажет он через 12 лет господину Мальзербу. Всё его существо было потрясено, дыхание остановилось, сердце заколотилось, слезы катились по лицу градом — а он ничего этого не замечал. В своей «Исповеди», в «Диалогах» и даже в конце жизни в своих «Прогулках» он останется под впечатлением того внутреннего катаклизма, который настиг его на пустынной дороге. Потрясенный до глубины души, Жан-Жак упал у корней дуба. Как объяснить в этом смятении ума всё, что он только что осознал, словно в блеске молнии? Ему вспомнилось такое же озарение Фабриция: старый римлянин эпохи Республики гневно обличал соотечественников — деградировавших, развращенных роскошью и безнравственными искусствами — и кричал им: «Безумцы, что вы натворили?»
Тот октябрьский день 1749 года стал для Руссо точкой отсчета его писательской жизни — к несчастью. «Я стал писателем, сам того не желая, я был внезапно заброшен в это гиблое дело». Дойдя до порога своего сорокалетия, скажет он позднее, он даже не думал ни о написании книг, ни «об этой роковой славе, для которой я не гожусь». Однако память его явно подвела! Ведь еще в 19 лет он спрашивал у Эстер Жиро мнение о своих первых пробах пера, — но это озарение совершенно стерло их из его памяти.
Было ли это всего лишь внезапное озарение? Скорее, осознание того, что зрело в нем годами, проявление его внутренней противоречивости. Всю жизнь он разрывался между врожденной женевской суровостью, любовью к уединению и добродетели — и стремлением к успеху, каким его понимает мир. Ведь он тоже принес свою жертву наукам и искусствам: «Обольщенный предрассудками своего века, я полагал учение единственно достойным мудреца занятием». Но стал ли он от этого лучше? Вопрос, поставленный в «Меркюр», ему внезапно «раскрыл глаза». С этой поры его отличие от других перестанет быть ущербностью — и станет его силой.
В крайнем возбуждении Руссо добрался до Венсенского замка, рассказал о своем открытии Дидро. Что теперь он должен делать? «Что за вопрос! — отвечал пылкий Дидро. — Развить свои идеи и участвовать в конкурсе». При этом разговоре двух друзей никто не присутствовал — к сожалению, так как позднее, когда они поссорятся, на этот счет станут ходить всякие россказни. По словам Мармонтеля, аббата Мореле и дочери самого Дидро, Жан-Жак собирался создать конформистский панегирик наукам и искусствам и только Дидро подсказал ему избрать противоположный тезис, гораздо более оригинальный. Затем Руссо якобы использовал его как свой и занял не ту позицию, которую избрал первоначально. Чистая клевета! Дважды — в своих работах «Осуждение Гельвеция» и «Очерк о правлениях Клавдия и Нерона» Дидро упоминал о том знаменательном дне в Венсенском замке, но нигде не говорил о своей роли в том разговоре. Так что идеи Жан-Жака — его собственные.
Поскольку Дидро находился в заключении, работа над «Энциклопедией» не продвигалась. Издатели стали жаловаться, что гибнет предприятие, в которое вложены значительные средства, — и 3 ноября Дидро был отпущен. Он тут же разработал проспект «Энциклопедии», В нем было сказано, что этот труд ставит перед собой цель «дать общую картину достижений человеческого разума», в том числе и в области техники. Тут не было более места тому, что человек знал о Боге (тогда как прежде это было едва ли не единственным предметом изучения); речь шла только о том, что человек знал о мире и о себе самом. Человек оказался в самом центре Прометеевых свершений и, конечно же, в центре большого «Толкового словаря наук, искусств и ремесел».
Руссо тоже принялся писать. С огромным трудом, так как начало всегда давалось ему особенно тяжело. Даже в постели он мысленно перетасовывал свои фразы. Когда однажды мамаша Левассер пришла запалить очаг и заняться хозяйственными делами, ему пришла в голову идея использовать ее как секретаршу: диктовать ей утром то, что придумалось за ночь. Прощайте, «Аллея Сильвии» и «Влюбленный Арлекин». «Теперь я меньше всего забочусь о том, чтобы понравиться великим умам и людям большого света».
Первая часть его труда констатировала то, к чему он пришел. Да, это верно: литература, науки и искусства сделали жизнь людей более легкой и приятной, но они же и превратили их в рабов, которые сами помогают тиранам порабощать себя: с такой целью и превозносятся эти ложные ценности. Таким образом, «мы имеем видимость добродетельных, на самом деле-таковыми не являясь»; Цивилизация — это победа «казаться» над «быть»; так называемый «прогресс» на самом, деле — упадок. «Наши души развращались по мере того, как науки и искусства развивались». Роскошь, распущенность, рабство — вот и всё, что выиграл человек, выйдя из состояния счастливого неведения, в котором он находился с самого своего сотворения. Таковы уроки истории.
Во второй части этого труда Руссо задавался вопросом о происхождении наук и искусств: не о достоинствах человека, а о недостатках, вытекающих из его честолюбия, праздности, суеверий или гордыни. Именно они породили стремление к роскоши, по которой и оценивают человека, считая его не тем, что он есть, а тем, чем он кажется. Ушли в прошлое подлинное мужество, преданность, героизм — их заменила эгоистическая страсть к комфорту, искусствам и роскоши. В прежние времена детям прививали человечность, чувство справедливости, любовь к родине. Сегодня их учат «обставлять» свой ум знаниями, как дом обставляют красивой мебелью. Явились философы — «кучка шарлатанов, каждый из которых зазывает к себе на публичной площади: идите только ко мне — я один владею истиной!..». Кто заботится о правде, кто не продает душу за репутацию? Изобретение книгопечатания усугубило зло тем, что дало доступ к ложным знаниям многим — и почему только в свое время не сожгли библиотеки? Руссо возглашает, словно бросая вызов своему веку — веку Просвещения: «Всемогущий Боже, избавь нас от просвещения!» В заключении он немного смягчал тон, превозносил великих монархов, почтенные академии, являющиеся хранительницами как сомнительного «склада» знаний, так и святости нравов. Он не отрицал настоящих ученых, горстку гениев — Бэкона, Декарта, Ньютона, — но отвергал вульгарных профанов, к которым относил и себя самого: таким не надо поучать других — достаточно быть добродетельными и исполнять свои обязанности.
Дидро вроде бы одобрил этот опус, внес несколько поправок. Удивительно: Дидро молился на прогресс — и разве не должен был он возмутиться этой «апологией невежества», этими выпадами против философов-шарлатанов? Впрочем, Дидро всегда вспыхивал как огонь, когда его возбуждал какой-нибудь красивый парадокс. К тому же Руссо не отказывался сотрудничать в «Энциклопедии», хотя его теория заведомо отвергала подобное предприятие.
Когда опус был отправлен в Дижон, возбуждение автора наконец улеглось, и жизнь вошла в прежнее спокойное русло. Дюпены, довольные своим секретарем, добавили ему жалованья. Появилась возможность переехать на улицу Гренель-Сент-Оноре, в отель «Лангедок»: Жан-Жак с Терезой расположились на седьмом этаже, а родители Левассер — на пятом. Отец не создавал им трудностей, но мать оказалась корыстной особой, лицемеркой и наушницей.