Почему же он теперь был так уверен в себе? Во-первых, он женевец, печатавшийся в Голландии, — в чем может упрекнуть его французское правительство? И потом, то, что могло быть вызывающим в «Исповедании веры», уже упоминалось в словах умирающей Юлии, и никто из этого не делал драмы. Наконец, у него были влиятельные покровители. Конти был к нему благосклонен, мадам де Люксембург нашла издателя, и Мальзерб был явным доброжелателем, почти сообщником.
Задавался ли он вопросом: почему эти высокопоставленные персоны проявляли такой интерес к республиканцу Руссо? В ту эпоху немало просвещенных аристократов были сторонниками реформ и энергичных мер, особенно в отношении духовенства, которое всё более завоевывало положение «государства в государстве». Таковы же были и позиции философов, и вполне понятно, что они пользовались определенной поддержкой у высоких должностных лиц государства. Тот же Руссо безоговорочно утверждал, что духовенство должно быть подчинено светской власти. Но это было еще не всё. Принц Конти, удалившись от двора, старался сблизить аристократию с парламентом — против королевского абсолютизма. В нем видели человека, способного, возможно, возродить «двойную. Фронду» — дворянскую и парламентскую, которой удалось в прошедшем веке даже пошатнуть на некоторое время монархию. В «Общественном договоре» Руссо он вполне мог найти поддержку своим тезисам об «основных законах». Что до Мальзерба, то он занимал одно из первых мест в парламентских кругах, а мадам де Люксембург была свояченицей графини де Буффле, которая, в свою очередь, была любовницей принца Конти. По сути это был чудный союз принца крови, «дворянства мантии» и «дворянства шпаги»[37], который использовал простолюдина Руссо для проведения своей реформы государственной системы.
Однако на сей раз Руссо успокаивал себя напрасно. «Эмиль» поступил в продажу 24 мая, а уже 31-го в «Секретных записках на службе истории словесности» было отмечено: «Книга Руссо все более возбуждает скандал. Меч и кадило объединяются против автора». Тревожные признаки множились. Д’Аламбер поздравил Руссо, но под письмом не подписался. Мадам де Буффле тоже поздравила, но попросила вернуть ее записку обратно. Господин де Люксембург тоже попросил Руссо отослать обратно все письма Мальзерба и с озабоченным видом поинтересовался, не высказался ли он плохо в своем «Общественном договоре» о министре Шуазеле. Но Жан-Жак решил не поддаваться страхам и очень удивился, когда мадам де Буффле посоветовала ему «навестить Англию», а потом даже спросила, как он отнесся бы к «маленькому» королевскому указу о заточении, который отправил бы его на несколько недель в Бастилию, государственную тюрьму, где он был бы недосягаем для парламентского суда.
Дело было в том, что «Эмиль» появился в очень неудачное время. Парламент в большинстве своем состоял из янсенистов, которые наконец схлестнулись с иезуитами, своими старыми врагами, на почве громкого финансового скандала. Скандалом этим воспользовались, чтобы добиться пересмотра устава этой почтенной организации, требовавшей от своих членов беспрекословного подчинения, что являлось наглым вызовом королевской власти.
6 августа 1762 года орден иезуитов был официально запрещен, а школы его закрыты. Это была блестящая победа, которая обрадовала и философов. Да, но пусть неверующие не воображают, что им сделана уступка! Нанеся удар по иезуитам, парламент одновременно хотел утвердиться в качестве непоколебимого поборника веры и потому ополчился против философа, который осмелился с открытым забралом проповедовать. «преступную систему» «естественной религии». Начиная с 15 июня Руссо стал явно ощущать на себе эту тактику: «Дело не в том, что парламент меня ненавидит и не понимает своей несправедливости. Преследуя иезуитов, они в то же время хотят заткнуть рты церковникам, и потому, невзирая на мое плачевное состояние, желали бы подвергнуть меня самым жестоким пыткам: сожгли бы меня живьем, хотя и несправедливо и безо всякого удовольствия, — просто потому, что так им нужно».
Понимание опасности наконец-то начало приходить к нему, но было уже поздно. 1 июня канцлер Ламуаньон, отец Мальзерба, издал распоряжение об изъятии «Эмиля»; 3-го числа тираж был конфискован полицией, а 7-го синдик богословского факультета выступил с обличительной речью в. Сорбонне. Однако Руссо, необъяснимо спокойный, по-прежнему отказывался прислушиваться к предостережениям, звучавшим со всех сторон, и рядился в тогу римской доблести: «Если жизненный девиз, принятый мною, не пустая болтовня, то сейчас как раз подходящий случай показать себя достойным его». 8 июня мадам де Кроки кричала ему: «Это истинная правда — то, что вам грозит указ об аресте. Ради Бога, бегите!» В тот день была прекрасная погода, и Жан-Жак без всяких предосторожностей отправился на пикник в сельскую местность в сопровождении двоих приятелей: «Никогда в жизни я не был так весел». Вечером он спокойно улегся в постель и прочел, как обычно, несколько страниц из Библии — в частности, ужасающую историю Левита с горы Ефремовой из Книги Судей.
В два часа ночи доверенный человек от Люксембургов забарабанил в дверь: он принес записку принца Конти, адресованную маршальше, которую она теперь пересылала Жан-Жаку: в ней говорилось, что через несколько часов к Руссо заявятся с ордером на арест. Жан-Жак осознал наконец всю серьезность ситуации и побежал в замок. Он клялся себе, что не будет беглецом, — но мог ли он скомпрометировать герцогиню, рассказав историю публикации «Эмиля»? И он уступил — к великому облегчению своих покровителей. Мальзерб, который уже несколько месяцев играл с огнем, защищая «Энциклопедию», тоже вздохнул с облегчением, узнав о его решении. Конти был слишком высокопоставленной особой, чтобы беспокоиться о себе лично, но на карту был поставлен его политический имидж, и он не мог позволить себе потерять поддержку парламента.
Руссо решил искать убежища в Швейцарии, в Ивердоне, у Даниэля Рогена, — достаточно близко от Женевы, чтобы знать, как там воспримут его появление. С помощью маршала он перебрал все свои бумаги, сжег то, что могло скомпрометировать его друзей; при этом он хорошо понимал, что уничтожает таким образом свидетельства своей благонадежности, то есть связи со знатными людьми, и подставляет под удар себя одного. Тем временем верхняя палата парламента составляла обвинения против «Исповедания веры» — с этой его «естественной религией»: отрицанием чудес, Откровения, божественности Иисуса Христа и авторитета Церкви. Решение было принято: книги будут изорваны и сожжены, а автор — арестован.
Нужно было торопиться. Привели Терезу, всю в слезах, и Жан-Жак объяснил ей, что она должна остаться в Мон-Луи на некоторое время, чтобы завершить все дела с их маленьким хозяйством, а потом она сможет присоединиться к нему. Руссо прижал ее к себе: отныне, сказал он, их жизнь будет наполнена лишь «оскорблениями и клеветой». Было уже четыре часа утра. Мадам де Люксембург и мадам де Буффле, плача, обняли его, а маршал, безмолвный и бледный как смерть, проводил его до конюшен, где уже ждал кабриолет с лошадьми и кучером. Два человека долго стояли обнявшись. Они знали, что больше не увидятся.
Возле Ла Барра ему навстречу попалась карета с четырьмя людьми в черном, которые вежливо его приветствовали: это были судебные исправники, которые должны были арестовывать его. Руссо ехал навстречу своей судьбе. Позднее он часто спрашивал себя, что было бы, если бы он отказался бежать и принял удар на себя. Пока же его жизнь была разрушена, и он двигался наугад в будущее, полное угроз.
ОТ ПЛОХОГО К ХУДШЕМУ
11 июня 1762 года весь тираж «Эмиля» был изорван и сожжен у подножия лестницы Дворца правосудия. Руссо тем не менее успокоился и на следующий же день после своего отъезда принялся писать, прямо в карете, историю Левита с горы Ефремовой, читанную им накануне, и сделал из нее поэму в прозе наподобие «Идиллий» поэта Гесснера. Это была история о насилии, о массовых убийствах и похищениях, но Руссо странным образом решил изложить ее в «духе сельском и наивном», расцветить «милыми картинками» и придать свежий колорит — то, что Вольтер назвал потом «каннибальскими сказками». Но у Жан-Жака были на то свои причины, и писал он, чтобы отогнать тоску. Этот левит, как и он сам, был невинно осужден злобой мира, но справедливый суд воздал ему должное. Он видел в этом доказательство того, что ненависть не имеет власти над его душой, и поэтому, говорил он потом, «Ефраимский левит» если и не лучшее мое произведение, то всегда останется самым любимым».
37
«Дворянство мантии» — то есть приобретенное на государственной службе; «дворянство шпаги» — приобретенное на военной службе.