Продолжали приходить известия от парижских друзей, но, к сожалению, слишком редко от маршала Люксембурга. Зато слава Руссо стала причиной целого потока писем, стихов, воспоминаний, похвал, сочинений — это отняло бы у него все время, если бы он взялся отвечать на всё, что получал. И это не считая посетителей. Некоторые были желанны, как, например, добрейшая мадам Буа де Ла Тур или пасторы Рустан и Мушон в компании часовщика Бошато. Они в течение восьми дней обедали с ним и отбыли домой покоренные его живостью и веселым обращением: он даже прочел им свою красивую сказку «Своенравная королева». Бывали и другие, просто любопытные или докучливые, — таких он холодно отсылал от себя.
Одним октябрьским утром Жан-Жак получил письмо от господина Конзье, своего бывшего соседа по Шарметту. Тот сообщал ему печальную весть: 29 июля умерла Матушка — в полной нищете. Жан-Жак ощутил острую боль, еще более усиленную угрызениями совести: он не виделся с ней после их плачевного свидания в 1754 году. Он ответил господину Конзье, жалея, что не смог приехать и оплакать вместе с ним эту добрую женщину, которая так опекала его юность…
Раньше Жан-Жак мог какое-то время не вспоминать о Матушке, но отныне ее образ постоянно присутствовал в его памяти. Да и Рэй давно уже требовал от него взяться за мемуары. Он пока еще не решался на это, но тогда же, в октябре, все-таки обратился к Мальзербу с просьбой вернуть четыре его больших январских автобиографических письма; ближайшей зимой он начал собирать письма, документы, копаться в воспоминаниях.
Настоящее, к сожалению, не предвещало ничего хорошего в будущем. Его письмо пастору Монмоллену и присоединение к местному приходу у многих вызывали недовольство. Разве не следовало господину Монмоллену потребовать от этого так называемого прихожанина официального и публичного отречения от его прежних взглядов? Жан-Жаку было известно о таких пересудах, и он начинал ворчать: «Эти люди не успокоятся, пока не вынудят меня взяться за перо, и я подозреваю, что если это случится, то над ними будет кому посмеяться». В конце концов, оставят ли его в покое? Конечно нет! Осуждения в его адрес следовали одно за другим повсюду. 9 июня «Эмиль» был запрещен в Париже, 19-го — в Женеве, 30 июля — в Голландии; 9 сентября на него был наложен запрет; в ноябре Сорбонна устроила над ним судилище, одобренное посланием папы Климента XIII; памфлеты и пасквили множились день ото дня. Руссо относился к этим нападкам с презрением. «Я швырнул его на землю, — сказал он мадам де Верделен по поводу письма из Сорбонны, — и плюнул на него вместо ответа». Но «Предписание» монсеньора Кристофа де Бомона, парижского архиепископа, от 20 августа 1762 года переполнило чашу терпения Руссо. «Эмиль» был назван творением сатаны, кощунством и соблазном, разрушением евангельской морали. На сей раз Руссо не мог не ответить. 1 января 1763 года он направил соответствующее письмо Рэю, поручив ему опубликовать его перед Пасхой.
Уже сам заголовок задавал тон всему посланию: «Жан-Жак Руссо, гражданин Женевы, — Кристофу де Бомону, архиепископу парижскому». В нем Руссо перечислял свои беды и устроенные на него гонения; он обличал князя Церкви, ополчившегося на него, мирного отшельника, и вопрошал, почему «государства Европы объединились против сына часовщика». Он не уступал ни пяди в своих убеждениях об изначальной доброте человека, о более позднем преподавании основ религии, о величии естественной религии. Это он-то безбожник?! «Монсеньор, я — христианин, искренний христианин, в соответствии с учением Евангелия. Я христианин — не как последователь церковников, а как последователь Иисуса Христа». Не уступал Руссо и по вопросу о чудесах: не отрицая их явно, он подвергал сомнению правдивость свидетельств о них и осмелился даже усомниться в чудесах самого Христа и в его Преображении — чем весьма порадовал Вольтера. Возможно, я ошибаюсь, говорил Руссо в конце своего послания, но я по крайней мере честен: «Безбожники — это те, кто присваивает себе право осуществлять Божью власть на земле и стремится открывать или закрывать Небо другим людям по своему произволу». После такого письма у архиепископа должен был быть бледный вид.
Руссо открыто выступал против католического духовенства, подчеркнуто превозносил «достойного пастора», который принял его в Мотье, и заявлял, что ему посчастливилось родиться в лоне самой разумной религии, которая только может быть. Однако он не смог удержаться и в гневном порыве бросил предупреждение и пасторам: «Если несправедливые священники, захватившие права, которых они не имеют, захотят стать судьями моей веры и будут нагло заявлять мне: отрекитесь, перекрои-тесь, объясните здесь, разоблачите там — их высокое положение не произведет на меня никакого впечатления. Они не заставят меня ни лгать, чтобы остаться «правоверным», ни говорить то, чего я не думаю, только чтобы им угодить».
Это было предупреждение тем, кто намеревался потребовать от него унизительного отречения!
Позиции сторон были ясны. Противники жаждали публичного отречения, которое оправдало бы postfactum осуждение Руссо Малым советом. Друзья, Делюк и другие, хотели от него письма, в котором бы Руссо показал себя христианином без всякого отречения и доказал, что Малый совет неправ. Жан-Жак тоже многого ожидал от ближайших выборов, на которых многие хотели помешать одержать победу прокурору Жану-Роберту Троншену: «Приближается критический момент, когда я смогу узнать, представляет ли собой что-нибудь Женева — для меня». Увы! Выборы состоялись 21 ноября, и Троншен на них выиграл. Оппозиция высказывалась, но недостаточно. Руссо констатировал с горечью: если четыре сотни граждан были возмущены несправедливостью, то восемь сотен других к ней приспособились. Он был не столько разъярен, сколько опечален.
Конец 1762 года был тягостным и грустным: Жан-Жак опять страдал от болезни мочевого пузыря — и так тяжело, что Монмоллен опасался за его жизнь. Он в очередной раз составил завещание, по которому Тереза становилась единственной его наследницей. Наступление весны придало ему бодрости, но он стал подумывать, несмотря на отговоры милорда Маршала, о том, чтобы отказаться от звания «гражданин Женевы»: всё теперь зависело от того, как воспримут в Женеве «Письмо монсеньору Бомону».
Были у него и возможности отвлечься от мрачных мыслей. Неизменно преданная ему Марианна де Ла Тур писала письма, которые иногда могли растрогать его, а иногда — рассердить, так как эта дама упорно требовала скорейшего ответа. Руссо пожелал узнать о ее внешности: она согласилась описать себя, указала свои стати и, после многих уверток, назвала свой возраст. Потом они ссорились — и игра начиналась сначала.
Было и другое. Однажды Жан-Жака посетил человек, которым он увлекся сразу — как некогда Баклем или Вентуром де Вильневом. Это был молодой, любезный и общительный венгерский барон Соттерн; по его словам, он служил ранее в австро-венгерской армии, но вынужден был эмигрировать, потому что был протестантом. Жан-Жака предупреждали на его счет: вдруг это шпион? Чтобы не держать про себя подобные сомнения, великодушный философ повез своего нового знакомого в Понтарлье, что на французской территории. Там он сердечно обнял его, признался в своих подозрениях и заверил в своей привязанности и доверии. Сот-терн прибыл в Мотье в марте, а уехал в июле, покинув Жан-Жака в печали, так как эта короткая дружба стала много для него значить.
Однако сразу же по отъезде барона гостеприимный хозяин узнал о своем молодом друге нелестные для него вещи. Так, служанка трактира в Мотье заявила, что беременна от него. Жан-Жак обрушился на нее с обвинениями, уверяя, что такой честный молодой человек, как Соттерн, не мог польститься на эту «отвратительную свинью», «вонючую падаль, самое мерзкое чудовище, которое когда-либо порождала Швейцария». Увы, служанка говорила правду: виновник сам признался в этом на следующий год, а заодно — и в другой своей лжи. На самом деле его имя было Жан Игнаций Соттермейстер де Соттерхайм и был он сыном бургомистра Буды. Он не был бароном, бросил свою должность помощника секретаря архивов Королевской палаты в Пресбурге и к тому же соблазнил замужнюю женщину. Жан-Жак лишь слегка пожурил его. Этот мальчик, наделавший глупостей, напомнил ему неких «Дуддинга» и «Вуссора де Вильнева» его собственной юности. Соттерн умер в нищете в Страсбурге в 1767 году.