С «адским делом», как называл его Дю Пейру, не было, однако, покончено. 12 августа Юм отослал в Париж копии своей переписки с Руссо, сопровождаемые «кратким пояснением», и дальнейшие события стали развиваться очень быстро. Бумаги были переведены, и д’Аламбер взялся представить их публике, прибавив к ним собственное письмо, в котором утверждал, что никогда не был врагом Руссо и не имел никакого отношения к фабрикации «письма прусского короля». В середине октября было опубликовано «Краткое изложение спора между г-ном Юмом и г-ном Руссо, с приложением подтверждающих документов»; в ноябре последовало английское издание этого опуса. Шарль Борд трепетал от радости и 9 декабря писал Вольтеру: «Руссо наконец разоблачен, ему никак не удастся теперь возвеличить свою персону. Я нашел Париж ополчившимся против него… В Англии, где я был в этом году, дело обернулось для него еще хуже — это откровенное презрение». «Краткое изложение» имело целью показать, кем Жан-Жак был «на самом деле»: подозрительным, неблагодарным — в лучшем случае, безумцем. 9 ноября Дю Пейру говорил Жан-Жаку: «Я с болью и горечью слышу, что против вас раздается лишь общий крик возмущения».
Слухи обо всем этом дошли до Вуттона, но ничто теперь не могло сбить Руссо с его позиций. Признать свои заблуждения значило разрушить себя, отказаться от себя самого — ему же нужно было остаться непонятым, преследуемым, жертвой Вольтера, Юма, д’Аламбера и прочих — тех, кто заманил его в западню. Милорд Маршал, разрывавшийся между двумя своими друзьями, не хотел больше ни о чем слышать. Тщетно умолял его Руссо писать ему время от времени хоть пару строк. Через три месяца с тоской в душе он еще раз обратился к нему, простирая руки в мольбе: «Мой покровитель, мой благодетель, мой друг, мой отец… Я склоняюсь к Вашим ногам, чтобы выпросить у Вас хотя бы одно слово в ответ…» Ничего. Сердце Жан-Жака было разбито.
Вольтер проявлял откровенную жестокость. Он опубликовал «Письмо г-на де Вольтера г-ну Юму», в котором отрицал, «положа руку на сердце», свое авторство относительно «Письма Пансофу», перечислял свои претензии к Руссо, высмеивал его, клеймил плутом и шарлатаном. Два месяца спустя появились анонимные «Примечания к письму г-на де Вольтера г-ну Юму». Фальсифицируя письма, отправленные в 1744 году Жан-Жаком в министерство иностранных дел, Вольтер доказывал, что «так называемый секретарь» был в Венеции обыкновенным лакеем, которого вышвырнули вон ударами палки, Этого зверя, мол, надо посадить на цепь, и только потом можно будет «на навоз, где он с ненавистью скрежещет зубами против человечества, бросить ему корку хлеба, если он в ней нуждается». Да, великий Вольтер умел быть гнусным. Не успокоился он и на этом. Им была написана еще «Гражданская война в Женеве» — бурлескная эпопея в нарочито корявых рифмах: там он втаптывает своего «недруга» в грязь, возмущается его похотливостью, вероотступничеством, называет поджигателем войны, прокаженным, зарывшимся в своем грязном логове вместе с мерзкой шлюхой, с которой он совокупляется. Истязаемый таким образом, подвергаемый нападкам со всех сторон, — как мог Руссо теперь сомневаться в реальности заговора?
В ноябре Тереза узнала о смерти своей матери. Здесь, в Вуттоне, она вообще чувствовала себя плохо, скучала, чуть ли не каждый день ссорилась со слугами. С наступлением холодов визитеры перестали их навещать, и Жан-Жак оказался зажат одиночеством, как тисками. Уехать куда-нибудь в другое место? Граф Орлов, фаворит Екатерины II, предлагал ему пристанище под Санкт-Петербургом — но это же так далеко, да еще и с таким климатом! Другое предложение поступило ему от маркиза де Мирабо (отца будущего оратора Учредительного собрания), которого называли «другом людей» — так был озаглавлен его трактат по демографическим проблемам, опубликованный в 1756 году. «Это было бы так прекрасно, — отвечал ему Руссо в 1767 году, — если бы друг людей дал приют другу равенства». Но это предложение он тоже отклонил, во всяком случае на ближайшее время.
Зима в том году была особенно суровой, и Руссо «законопатился» в доме, затерянном среди заваленных снегом полей. После морозов полил нескончаемый дождь с резкими порывами ветра. Оставшись в обществе одной Терезы, Жан-Жак сильно тосковал.
Дэвенпорт, далекий и «очень английский», но искренне желающий сделать доброе дело, опять вспомнил о королевском пенсионе, однако сам Жан-Жак не собирался хлопотать и хотел, чтобы этот пенсион «был предложен по желанию Его величества». Решено было сделать вид, что так оно и есть, и 18 марта Конвэй сообщил Жан-Жаку, что ему назначена рента в сто фунтов стерлингов. На самом деле Юм и Уолпол выступили с ходатайством об этом перед министром. Руссо, конечно, все понял: он не отказался, но «забыл» указать, где именно ему может быть передана эта сумма.
К весне Жан-Жак совершенно обессилел. Нервы его были на пределе. Ему понадобилось поместить в безопасное место рукопись «Исповеди», и он переслал ее Дю Пейру. Теперь он был уверен, что за ним следят, что Вуттон — это место его заточения, и зачастую мысли его совсем путались. 2. апреля в письме к Дю Пейру у него вырвался тоскливый крик: «О друг мой, молитесь обо мне…»
Было ли это безумие? Его преследователи во главе с Вольтером утверждали, что дело обстоит именно так. Руссо не был безумцем в прямом смысле, но временами у него случались тяжкие приступы страха под влиянием мании преследования. Действия недругов приобретали в его глазах видимость некоего чудовищного хитросплетения, в котором мельчайшие случайные детали тесно увязывались одна с другой. Иной раз достаточно было какого-то пустяка, чтобы разразился кризис.
Мы никогда не узнаем, что именно произошло 30 апреля. Возможно, еще одна ссора Терезы со сварливой старой кормилицей? Или она сцепилась с экономкой, бой-бабой, которая нарочно подсыпала пепел в тарелки «этих нахлебников»? Как бы то ни было, чаша терпения гостивших в Вуттоне переполнилась. На следующее утро Жан-Жак с Терезой ушли из дому, не взяв с собой ничего. Они вышли на дорогу, сами не зная, куда идут. Жан-Жак не надел даже свое армянское одеяние, потому что оно слишком бросалось в глаза. 5 мая они оказались в Спалдинге, что в Линкольншире, в 150 километрах от Вуттона, и остановились здесь до 14-го числа. Жан-Жак дрожал от страха: сумел ли он оторваться от своих возможных преследователей? Он направил послание канцлеру Англии: он уже не может «продолжать безопасно свой путь в одиночестве»; он умоляет, чтобы ему дали за его счет провожатого, который помог бы ему добраться до Дувра. 11 мая он уже был готов вернуться в Вуттон, но 14-го объявил, что отправляется в Лондон, «совершенно не уверенный, что сможет туда добраться». Таким образом он старался «сбить врагов со следа», потому что уже 16-го, после двух дней безумного бега, оказался в Дувре, в 300 километрах от Спалдинга.
Наконец-то — море! Но погода мерзкая, и ни один корабль не поднимает паруса. Даже само небо против него! Вечером пришел нотабль — пригласить его поужинать. У него в доме Жан-Жак, одержимый своими наваждениями, беспрестанно вставал, подбегал к окну, смотрел, как бьются о причал волны. Внезапно, не в силах более сдерживаться, он бегом бросился в порт, забрался в лодку, вытащенную на берег, и закрылся там в каюте. Тереза уговаривала его вернуться, умоляла — тщетно. Она вышла из себя, стала кричать, ругать его, и только тогда несчастный вышел, дрожа, и вернулся в дом к пригласившему их хозяину. Наступила короткая передышка.
Назавтра, снова охваченный ужасом, не доверяя теперь даже Терезе, Руссо набросился, как бесноватый, с бранью на ошеломленных матросов, ругая их по-французски. Не имея в кармане ни единого су, он расплатился в трактире предметами из своего серебряного прибора. Беглец был уже на грани полного безумия — в своей убежденности, что Англия непременно станет его тюрьмой и могилой.
18 мая Руссо написал Конвэю отчаянное письмо: «Я должен покинуть, месье, или Англию, или саму эту жизнь…» Его смерть не может пройти бесследной, потому что он, увы, знаменит. Если же ему дадут возможность уехать, он клянется ничего не рассказывать о своем заточении, о Юме, о преследованиях; Он предлагал передать Конвэю все свои бумаги и даже «Исповедь» — в дар со своею подписью; соглашался принять королевский пенсион, так как это доказывало бы, что он был здесь хорошо принят; он обещал, клялся всем, чем угодно, — только бы ему дали уехать. Он не позволит врагам захватить себя живым: «Мой час пробил. Я решил пойти навстречу судьбе и погибнуть — или обрести свободу».