Руссо отбыл 12 августа и сделал остановку в 25 лье от Гренобля, в Бургуэне; здесь он был хорошо принят Доненом де Розьером, артиллерийским капитаном, и его кузеном Доненом де Шампанье, мэром этого местечка. Его даже пригласили 15 августа на ежегодный банкет в честь Успения Божьей Матери. Терезе он обрисовал свое будущее смутным, полным угроз и опасностей. Жан-Жак оставлял за ней свободу выбора — присоединиться к нему или нет; но обходиться без нее он уже не мог: «Если я лишусь вашей помощи в моих телесных и душевных немощах, я освобожусь от них гораздо раньше». Однако если она решится приехать, то ее ждет сюрприз: «Будет неудобно, если вы будете здесь называть меня братом… Будем друзьями и родственниками — в ожидании лучших времен. Больше я пока ничего не скажу».
Напрасно Руссо менял места своего пребывания: его страхи следовали за ним, как тень. Он пробыл в Бургуэне всего десять дней, но уже стал замечать «поразительные изменения в лицах и в глазах». Жан-Жак снова болен и снова — во власти своих черных мыслей. На двери своей комнаты в трактире он написал карандашом: «Мнение публики разных сословий на мой счет». Итак: священники, «продавшиеся философам», мечтают его избить; литераторы у него крадут; остроумцы его оскорбляют; канальи его освистывают; прохвосты его проклинают; в Женеве «вожди народа, поднявшиеся на моих плечах, хотели бы спрятать меня так, чтобы, видны были только они». Не забыл он и о Вольтере, который не давал ему спокойно спать: тот якобы только и помышлял о мести Жан-Жаку.
Тереза приехала к Жан-Жаку 26 августа 1768 года. 30 августа он оделся тщательнее, чем обычно, пригласил к обеду Розьера и Шампанье и попросил их быть «свидетелями самого важного акта в жизни». Он взял руку Терезы, с достоинством упомянул о двадцати трех годах совместной жизни и объявил, что берет ее в жены перед Богом. Затем все уселись за стол. Руссо был очень весел, с охотой выпил и даже спел за десертом два куплета, сочиненные им нарочно к этому случаю. Конечно, такая женитьба не имела законной силы — законным могло быть только венчание, совершенное священником. Когда-то Жан-Жак заверял, что никогда на Терезе не женится, но прошло столько лет, они изведали вместе столько горестей, что теперь оба ощущали неразрывную связь до самого конца.
Едва «женившись», Руссо снова угодил в абсурдную ситуацию, которую, конечно же, воспринял трагически. Бовье сообщил ему, что некий Тевенен требует у Жан-Жака возврата девяти франков, которые он якобы одолжил ему десять лет назад в одном трактире неподалеку от Нешателя — и трактирщик был тому свидетелем. Ошибка или мелкое мошенничество? Эта мелочная история вновь повергла Жан-Жака в состояние безумия: его хотят опозорить, обесчестить. Он потратил четыре месяца усилий, чтобы доказать, что его вообще не было в Швейцарии в то время. Как же торжествовал Руссо, когда Даниэль Роген сумел установить, что этот Тевенен, с которым Жан-Жак потребовал очной ставки и который его не узнал, — был жуликом, осужденным в 1761 году Парижским парламентом к наказанию кнутом, клеймению и отправке на галеры за подлог! Руссо отстоял свою честь перед правосудием, но возмущался, что этот прохвост отделался лишь несколькими днями тюрьмы, тогда как нужно было прежде всего выяснить, кто направлял его действия, и выявить сам источник заговора. Граф де Клермон не сделал этого, а это доказывало его собственную вовлеченность в сие грязное дело.
Получая удар за ударом, Руссо чувствовал, как расшатывается его психика. Он так жаждал вернуться во Францию, и вот теперь столь же горячо жаждал покинуть ее как можно скорее. В Америку, на Минорку, на Кипр, в Грецию — куда угодно! Потом всё возвращалось на круги своя: стремление убежать подальше сменялось у него упрямой настойчивостью. «Во Франции со мной могут обращаться как угодно, — говорил он Мульту, — но я твердо решил здесь остаться».
В ночь с 8 на 9 ноября 1768 года Жан-Жак перешагнул порог настоящего безумия. Он приводил в порядок бумаги и обнаружил в своей переписке нехватку за несколько месяцев. Он знал о ней и раньше и всегда думал, что эти письма похитил д’Аламбер после своего отъезда из Монморанси. Но сейчас на него вдруг снизошло «озарение»: «В первый и единственный раз я проник за темный покров неслыханного заговора, которым охвачен со всех сторон». Для этого ему хватило всего лишь одной, ассоциации. Так, на границе Дофине недавно арестовали некоего негодяя, замешанного «в отвратительном покушении», а этот человек должен был потом проехать как раз через Бургуэн. О каком покушении шла речь? Не о том ли, которое произошло 5 января 1757 года: тогда в Дамьене ударом ножа был ранен король Людовик XV? А отсутствующая часть корреспонденции как раз приходилась на период с октября 1756-го по март 1757 года. Всё вдруг стало понятно. Ненависть мадам де Люксембург объяснялась ее участием в заговоре, а заговор сложился к 1762 году, в результате чего был запрещен «Эмиль». Украденные у него письма, фальсифицированные и превратно истолкованные, должны были свидетельствовать об участии Руссо в попытке цареубийства. В его больном воображении одно звено «цепи заговора» неуклонно сочленялось с другим: изгнание в Англию, письмо Уолпола, ухищрения Юма, лицемерие Мирабо, укрывательство в Три-ле-Шато…
Он поторопился Тут же поделиться с принцем Конти своим «открытием» и подозрениями насчет мадам де Люксембург. Никакие доводы против этой версии не могли проникнуть в его разум, в остальном остававшийся неповрежденным. Жан-Жаку нужно было обязательно с кем-то поделиться. В Бургуэне жил некий господин де Сен-Жермен, который слыл человеком добрым и справедливым, — Руссо попросил его об аудиенции и, придя к нему 14 ноября в состоянии страшного возбуждения, сразу закричал: «У меня есть безжалостные враги!» И тут же в сильнейшем волнении принялся рассказывать ему о своих несчастьях. Сен-Жермен доброжелательно выслушал его и постарался успокоить как мог.
Жан-Жака бросало из одной крайности в другую. Вот он говорит Дю Пейру, что чувствует себя намного лучше. Через неделю у него появляются головные боли, он перестает интересоваться своим гербарием, закрывается у себя в комнате и распевает там строфы из Тассо «слабым надломленным голосом, который уже начинает дрожать».
Конец года был тягостным. Здоровье Терезы тоже расстроилось — она страдала приступами ревматизма. В конце января 1769 года они перебрались в жилище, предложенное им супругами де Сезарж на их ферме в Монкене, что в полулье от Бургуэна. Там, на возвышенности, воздух был более свежим, и можно было наслаждаться видом одной из тех широких горных панорам, которые всегда так нравились Руссо.
Тревоги и страдания напомнили Жан-Жаку о Боге, и он взялся наставить на путь истинный в длинном письме некоего «хорошего молодого человека» по имени Лоран Эймон де Франкьер, который поделился с ним своими сомнениями. «Я не могу судить о таком состоянии, как Ваше, — писал Руссо, — потому что сам никогда в нем не был. Я верил в детстве из-за авторитета взрослых, в молодости — чувством, в зрелом возрасте — умом. Теперь я верю, потому что верил всегда… На каком основании стал бы я заново строить эти рассуждения? Время торопит, уход близок».
Зачем рассуждать и философствовать? Руссо чувствовал, что Бог существует и что слепой материализм абсурден. С точки зрения этой высшей надежды — какое значение имела жалкая земная слава?
В конце мая он позволил себе дерзкое обращение к Конти — он потребовал немедленной аудиенции: или ему должны позволить свободно ездить по Франции, куда ему хочется, или дать паспорт для выезда за границу. В июле Жан-Жак встретился со своим покровителем на водах в Пуге и вернулся оттуда немного успокоенным.
Его тревожила и другая забота. В августе он отправился в большую ботаническую экспедицию в Севенны, на гору Пила, и оставил Терезе длинное взволнованное письмо. Ему казалось, что искреннего чувства между ними больше нет, и это разрывало ему сердце. Жан-Жак не высказывается прямо, но можно догадаться, о чем он умалчивает. Терезе не нравился воздержанный образ жизни, к которому он ее вынуждал; она тщетно пыталась привлечь его внимание разными уловками, и это сказывалось на ее настроении. Жан-Жак убеждает ее в том, что «женское обиталище» усугубляет его болезни, и тут же напоминает ей о тех условиях, которые поставил, когда женился на ней: «Нежная привязанность с вашей стороны убедила меня в том, что такие условия возможны, и побудила прислушаться только к нашей любви — в ущерб моему здоровью и жизни». Однако кризис их отношений действительно оказался серьезным: Тереза собиралась покинуть его, даже не сказав, куда она отправляется. Он умолял ее хорошо подумать, испытать себя во временном расставании, чтобы успокоиться, но он не хотел даже и думать о том, что она может уйти от него насовсем: «Если тебя не будет рядом и я должен буду жить совсем один — это для меня немыслимо; я сразу же — мертвец».