Утопист? Конечно! Ведь его мысль вдохновлялась мифическими образами Рима и Спарты и идеализированными воспоминаниями о родной Женеве. Однако в январе 1773 года, комментируя его «Мысли о правлении в Польше», Гримм не заметил там очень важной вещи. Дело в том, что в предыдущем, 1772 году Россия, Австрия и Пруссия совершили первый раздел рассыпающегося польского «королевского пирога». Таким образом, Руссо оказался в роли оракула, или «профессора предсказательных наук»: ведь он вручил свои «Мысли» Вильегорскому еще в июне 1771 года.
В часы, когда Жан-Жак не работал над польским проектом, он уходил собирать травы. Его можно было видеть в Королевском саду в Трианоне, в Булонском лесу. Чтобы доставить удовольствие мадам Делессер и ее маленькой Мадлон, Жан-Жак сочинил даже восемь «Писем о ботанике», предназначенных для приучения ребенка «к вниманию, наблюдательности и особенно — к рассудительности». Он готовил также «Словарь употребительных терминов ботаники» для распространения среди широкой публики сведений, до тех пор доступных только латинистам. Этот любитель ботаники постепенно становился профессионалом, переписывался с герцогиней Портланд и лионским ботаником де Ла Туреттом. Жан-Жак попробовал даже изготавливать маленькие гербарии для кабинетов естественной истории, но затем перестал: работа была кропотливая, а дохода никакого не приносила. Ботаника снова объединила Руссо с Мальзербом, потерявшим свои владения в результате переворота канцлера Money; к тому же Мальзерб испытал тяжкое потрясение из-за самоубийства жены. Прежние друзья совершили несколько совместных экскурсий и возобновили переписку, которая, к сожалению, не была свободна от груза прошлого. Жан-Жак отклонил приглашение Мальзерба погостить у него. Очень жаль, отвечал ему Мальзерб: «…Я признаюсь Вам, что гербарии не та тема, на которую я более всего желал бы объясниться с Вами». Имелось в виду «дело с Эмилем». Но у Руссо уже сложилось твердое убеждение на этот счет, и объяснения ему не требовались.
Он по-прежнему жил настороже: ожесточенный постоянными пересудами вокруг него, он придавал значение всяким мелочам. В состоянии тихого ужаса Руссо даже написал жалобу 15 января лейтенанту полиции. Вокруг него снова образовывалась пустота. В апреле 1772 года Жан-Жак встретился с мадам де Ла Тур, но не узнал ее. Неизменно преданная ему, она предложила сверить все издания его сочинений, чтобы выявить недочеты. Такое ее усердие показалось ему подозрительным, и он порвал с ней. Теперь он подозревал даже самых верных — мадам Буа де Ла Тур или милую Изабель д’Ивернуа, свою маленькую приятельницу по Мотье. Он повсюду видел «руку врага» и не посещал никого, кроме мадам де Креки. Дю Пейру тоже получил отставку. Поскольку славный Рэй, уже будучи на подозрении, послал ему «Новую Элоизу», изобиловавшую опечатками, Жан-Жак счел это доказательством того, что тот тоже «замешан» в «заговоре». Поссорился он и с Вильегорским, который был не совсем аккуратен с копиями «Мыслей о правлении в Польше»; одна из копий оказалась у д’Аламбера, другая у Гримма: тот и предложил ее в декабре 1772 года Станиславу Августу, причем совершенно напрасно, так как король Польши уже полгода как располагал этим текстом. Такие неблаговидные поступки только укрепляли подозрения Жан-Жака.
Тем временем любопытные продолжали добираться к нему на шестой этаж под предлогом заказов на переписывание нот. Тереза охраняла его от случайных посетителей. Знаменитый переписчик изучал принесенную работу, назначал срок, как какой-нибудь сапожник или портной, причем совершенно одинаково обращался со слугами и с важными господами. Работал старательно, исправлял, подчищал — ручался своей честью, что переписанные им партитуры будут безупречны. Единственная выгода, которую Руссо соглашался извлекать из своей известности, — это более высокая цена за свой труд: по десять су за страницу. Это давало ему около 1400 франков в год. Руссо подсчитал, что на ведение его скромного хозяйства ему нужно по меньшей мере 1600 франков. По его записям получалось, что за семь лет он переписал 11 тысяч страниц. Много великих мира сего, тяжело дыша, поднимались по этим ступеням: принц де Линь, князь Голицын, герцог д’Альб, герцог де Крой, граф де Крийон приходили почтить этого маленького трудолюбивого человека, чье перо неустанно скользило по бумаге.
Руссо запретил себе заводить новые знакомства. И все же в июле 1771 года он свел знакомство с последним близким ему человеком. Бернарден де Сен-Пьер, будущий автор «Поля и Виргинии», уже три года жил в Иль-де-Франс. Они стали часто видеться: зимой — у горящего камина, в теплое время года — на долгих прогулках, один-два раза в неделю.
По свидетельству Бернардена, Жан-Жак старался соблюдать повседневный распорядок жизни и убеждал приятеля в своем душевном здоровье — к сожалению, непрочном. «Я незаметно удаляюсь от всего, что удерживает меня в этой жизни», — признавался Руссо 15 декабря 1773 года мадам Делессер.
Внешне его жизнь выглядела простой и цельной. Летом с пяти часов утра он занимался переписыванием нот; в половине восьмого завтракал, листая свой гербарий. Потом опять принимался за переписывание или даже за сочинение. В сотрудничестве со своим другом Корансезом, зятем Жана Ромийи, старого женевского часовщика, знакомого с Руссо более двадцати лет, он начал сочинять оперу в четырех актах «Дафнис и Хлоя». Чтобы опровергнуть обвинения в плагиате, Жан-Жак сочинил еще шесть новых арий к своему «Сельскому колдуну». Он сочинял также песни, романсы, дуэты, всего около сотни, — они будут объединены после его смерти в сборник «Утешения в несчастьях моей жизни». В полдень — легкий обед: никаких ликеров, немного вина и простые блюда, такие как рагу из сала, баранины и овощей или каштаны с несколькими ломтиками говядины. Иногда — кофе, смакуемый маленькими глотками в павильончике на Елисейских Полях. Если шел дождь, Жан-Жак сидел дома за нотами или гербарием. В хорошую погоду он выходил с тросточкой в руке, со шляпой под мышкой. Или же Тереза прикалывала его шляпу булавкой к одежде, потому что он везде ее забывал. Он любил побродить и поглазеть на что-нибудь — на ярмарочное зрелище или на какую-нибудь диковину. Но вообще город он не любил. Ему нравилось уходить в луга Сен-Жерве, в Клиньянкур, на гору Валерьен, в Менильмонтан, Роменвиль. В семь часов утра он отправлялся в путь вместе с Бернарденом, перекусывал в какой-нибудь деревушке и возвращался с наступлением ночи. Только бы уйти подальше от парижских улиц, где, по его убеждению, любой прохожий мог быть замешан в заговоре против него! И как радостно встречать простых людей, которые его не знают: рабочих, пахарей или женщин, которые судачат у порогов своих домов! Однажды в Ла Мюэтт они с Терезой повстречали целый класс девочек во главе с их наставницей-монахиней, и Жан-Жак, в восторге от их милого щебетания, угостил всех вафельными трубочками из короба бродячего торговца. Возвратясь, он обычно ужинал печеньем и фруктами. В половине десятого вечера задувал свечу на своем столе.
В течение многих лет недруги Руссо распускали слухи, что он ничего не смыслит в музыке, — и вот в начале 1774 года к нему явился человек, во всеуслышание выражавший свое восхищение Руссо-композитором; он же стал и зачинщиком последней крупной музыкальной ссоры века. Это был Глюк, и привел его Корансез. Он доверил Жан-Жаку партитуру «Париса и Елены». 19 апреля Жан-Жак присутствовал на премьере оперы Глюка «Ифигения в Авлиде». Он приветствовал также оперы Глюка «Орфей и Эвридика» и «Альцеста» и сделал блестящий анализ этих двух произведений.
Такие знаки почтения со стороны знаменитого музыканта согревали ему душу. Но затем демоны подозрительности вновь дали о себе знать. Зачем этот Глюк был приглашен во Францию? Возможно, чтобы высмеять его и его музыку? Глюку тоже было указано на дверь.
Руссо снова оказался в плену своих наваждений. В конце 1774 года он переехал в другой дом на той же улице, чтобы избавиться, как он говорил, от «скандального соседства»: имелся в виду торговец картинами, которого он принимал за шпиона. Его настроения становились непредсказуемыми. Однажды он так холодно встретил Бернардена, что тот, уязвленный, не посещал его несколько недель. Встретив его потом случайно на улице, Руссо объяснил ему: «Бывают дни, когда я просто хочу побыть один». В такие дни его тоска становилась невыносимой. Он делался угрюмым, а его поведение — совершенно непонятным. В феврале 1775 года Жан-Жак встретился на представлении «Ложной магии» с композитором Гретри: он знал его творчество и бывал с ним очень любезен. Но когда Гретри дружески поддержал его под руку, Руссо резко отстранился: «Предоставьте мне обойтись своими силами!» Такие перемены настроения закрепляли за ним репутацию эксцентричного человека. Он заметно старел, горбился, одно плечо стало ниже другого, черты лица заострились, на лбу и вокруг глаз залегли морщины, рот кривился в болезненной гримасе. Переменчивая публика больше не интересовалась им. Обрел ли он душевный покой или по-прежнему терзался мрачными видениями? Даже Бернарден бывал в растерянности относительно его состояния.