В 1908 году возникает новый инцидент, когда германский посол Радолин уже заявил, что он покидает Париж. Но Клемансо, стоявший у власти, чувствовал себя уверенно, он мог рассчитывать на поддержку Англии и России. Так что он даже посоветовал послу со своей обычной язвительностью выехать на более удобном поезде, который отправляется раньше. Дело кончилось соглашением: Франция снова получила от Германии признание ее особых «прав» в Марокко. Жорес с облегчением встретил это соглашение: больше всего он стремился к предотвращению войны.
Но, разумеется, германский империализм не может побороть искушения урвать и для себя что-то в соблазнительной и столь доступной Африке. Весной 1911 года, когда Франция уже почти полностью поглотила Марокко, в Берлине снова решили рискнуть.
Прекрасным безоблачным утром 1 июля 1911 года в гавань марокканского порта Агадир внезапно вошла германская канонерская лодка «Пантера», а вскоре, кроме маленького судна, появилась грозная тень крейсера «Берлин». Германская пресса горячо приветствовала эту операцию, одна из газет писала: «Ура! Мы действуем!» Немцы аккуратно объяснили, что этот визит предпринят в связи с отсутствием в Марокко должного «порядка». Однако Англия решительно поддержала Париж и предложила послать в Агадир сразу два своих крейсера. В Петербурге французскому послу сказали: слишком рано. Николай II разъяснил ему: «Вы знаете, что наши приготовления еще не закончены. Старайтесь избежать конфликта».
В результате переговоров Франция в обмен на признание Германией французского протектората над Марокко согласилась передать немцам часть территории Конго, равную двум третям территории Франции. Жорес одобрил договор от 4 ноября 1911 года и вместе с 47 депутатами-социалистами голосовал за него, поскольку он видел в нем свидетельство ослабления военной опасности. Но, надо отдать ему должное, Жорес резко осуждает режим французского протектората над Марокко.
Он тщательно следит за все усложняющимся комплексом международных отношений, Жорес нетерпеливо ищет в них факты, позволяющие питать надежду на сохранение мира. Часто, не обнаруживая ничего обнадеживающего, он взывает к благоразумию и доброй воле правителей. Жорес не видит объективной неотвратимости их стремления к мировой схватке, не видит, ибо он, подобно остальным деятелям II Интернационала, далек от того научного представления об эпохе империализма, о ее законах, которые в это время открывает и разрабатывает Ленин.
Жорес чувствует, что в мире многое меняется, что капитализм уже не тот. Но, будучи больше моралистом, чем теоретиком, он не смог глубоко понять суть новой эпохи. И он воспринимает ее характеристику у Гильфердинга, которого он считал «учеником Маркса». Жорес высказывает идеи сверхимпериализма, говорит о «начале капиталистической солидарности», что она может помочь сохранить мир. Но что можно требовать от Жореса, который никогда не претендовал на звание марксиста, если даже Карл Каутский слепо воспринял многие сомнительные идеи Гильфердинга и даже усугубил их? Ну а Гэд вообще не задумывался над новыми явлениями; для него капитализм был раз и навсегда неизменной вещью. Добросовестные попытки Жореса разобраться в эволюции капитализма без помощи научного марксистского метода не могли увенчаться серьезным успехом, хотя интуиция и подсказывала ему правильную тактику. Если Каутский создал целую теорию организованного капитализма, при котором революция уже якобы не нужна, то Жорес, напротив, считал, что новые условия облегчают революционное преобразование общества. И в этом смысле Жорес поднялся выше большинства лидеров II Интернационала.