II
«И рассказывал мне ангел о жалости, которая была в королевстве французском».
Центральным пунктом всех вопросов в конце XIV века была Великая Схизма.
Для тех идейно руководящих французских кругов, которые стремились к внутреннему возрождению Церкви, естественным и закономерным средством для ликвидации раскола был созыв всеобщего Собора; и тот же всеобщий Собор, ставший необходимым ввиду раскола, должен был, по их убеждению, начать общецерковную реформу На созыве всеобщего Собора настаивал и Филипп де Мезьер в своём «Сне старого странника», когда развивал своему воспитаннику Карлу VI свою программу церковной реформы. Тем более д’Айи, по собственным его словам, выдвигал это решение почти с самого начала раскола, с 1380 г.
Признав в первые месяцы раскола авиньонское папство, Карл V прожил ещё достаточно, чтобы успеть принципиально согласиться с проектом «соборного решения». Можно считать доказанным, что, признавая Авиньон, он не руководствовался голым политическим расчётом, а на основании единогласного отзыва всех кардиналов искренне считал незаконным избрание римского папы, Урбана VI. Категорически высказаться по совести в ту или другую сторону было действительно почти невозможно, и на смертном одре Карл V заявил:
«Если когда-либо окажется, что я ошибся, – хотя думаю, что я не ошибся, – то знайте, что я намерен по этому пункту подчиниться всеобщему Собору или всякому иному Собору, правомочному высказаться по данному вопросу».
После безвременной кончины Карла V традиция «мудрого короля» резко оборвалась. Карл VI был ещё ребёнком, власть перешла в руки его дядей, которые немедленно почти без остатка разогнали разночинцев, составлявших окружение покойного короля, а сами занялись удовлетворением своих весьма неумеренных финансовых запросов.
Но в 1388 г., после провала военной авантюры младшего из королевских дядей, Филиппа Бургундского, предпринятой в Германии в чисто эгоистических целях, Карл VI, достигший семнадцатилетнего возраста, поблагодарил дядей и заявил, что впредь будет править сам. Это был настоящий государственный переворот, совершённый прежним окружением Карла V благодаря поддержке младшего брата нового короля, герцога Людовика Орлеанского.
Полный добрых намерений, искренне любивший свой народ, Карл VI вырос в преклонении перед памятью своего отца. Но в 17 лет он оставался порывистым и непоследовательным ребёнком; вероятно, уже начинала сказываться будущая психическая болезнь. Среда, сформированная Карлом V, могла опираться не на него, а только на его младшего брата, которого он нежно любил. Людовик Орлеанский, связанный личной дружбой со всем прежним окружением своего отца, стал непререкаемо первым лицом в Королевском совете.
Блестяще образованный, увлекавшийся науками и искусством, наделённый в то же время большим честолюбием, Людовик Орлеанский был человеком исключительно обаятельным. Его самые заклятые враги признавали, что под его обаяние почти невозможно было не подпасть (и объясняли это колдовством). При несомненном политическом размахе в этом человеке, который казался баловнем судьбы, было и столь же несомненное легкомыслие. Он страстно любил роскошь, тратил деньги не считая и вытягивал их из казны, заводил направо и налево любовные интриги, к огорчению своей очаровательной жены Валентины Висконти, которая была в него без ума влюблена. «Он держал при себе молодых людей, – рассказывает со слов своего отца Жан Жувенель дез-Юрсен, – подбивавших его на такие вещи, которых он иначе бы делать не стал». Жувенель-отец, начавший как раз в это время играть в правящей среде очень заметную роль, в полушутливой форме ему за это выговаривал, а герцог смущённо с ним соглашался и продолжал, конечно, по-своему. Нужно, однако, сказать, что забавы и любовные интриги не переходили некоторых пределов: даже враждебные ему современники, вроде анонимного монаха из Сен-Дени, признают, что достоинства он никогда не терял, и оргий и разврата в настоящем смысле слова за ним не знали. Ему случалось также заботиться об обездоленных людях явно даже вопреки собственному интересу: его лучший (в сущности, единственно серьёзный) историк Жарри доказал это документально. От отца он унаследовал глубокую религиозность, которая доходила у него до мистического экстаза; он неделями запирался в монашеской келье, всё в том же парижском целестинском монастыре, и эта келья так и числилась за ним постоянно.