Она ясна и из других симптомов. В 1416 г., воспользовавшись пребыванием в Париже герцога Бретанского, группа из 80 университетских клириков является к нему и просит добиваться мира между дофином и герцогом Бургундским на таких условиях, которые затесавшийся среди них арманьякски настроенный клирик тут же назвал «кабошьенскими».
«Кабошьенский мир» и есть единственный мир, на который согласен герцог Бургундский. Почти сразу после контрреволюции 1413 г. дофин, вовсе не собирающийся теперь оставаться под арманьякской партийной опекой, начинает делать попытки примирения с Иоанном. Все эти попытки срываются, потому что Иоанн хочет диктовать свои условия и, в частности, добивается возвращения в Париж Кошона и прочих кабошьенских террористов, на что дофин не согласен ни в коем случае. И язва гражданской войны остаётся открытой.
«Человек возвращается в состояние дикого зверя, – писала Кристина Пизанская. – Если фортуна позволит, придут англичане и закончат партию шахом и матом».
«Фортуна позволит» до того времени, пока кровавая пляска, начатая Университетом вместе с мясниками, не будет остановлена неграмотной пастушкой.
В 1398 г., когда Университет только начинал свою игру, в Париже появилась и была принята при дворе странная женщина Мария Робин, чудесно исцелившаяся в Авиньоне. В Туре сохранился кем-то записанный рассказ о её видениях.
По её словам, Бог говорил ей: «Скажи университетским клирикам, чтобы они перестали возноситься, – их дела недостойны… Скажи королю, чтобы он их не слушал, ибо ими владеют гордость, жадность и зависть… Скажи ещё королю, чтобы он совершил реформу Церкви, ибо князья Церкви евангельские правила применяют навыворот».
Позднее она слышала голос, говоривший: «Мы повелели королю Франции исправить состояние Церкви, но он ничего не сделал для Нас. Мы низвергнем его с престола руками его подданных, и многие погибнут в реках крови, и те, кто Наши, станут истинными мучениками».
Мария страшно жалела короля и народ, и на этом кончается Турский манускрипт, который, по заключению изучавшего его Ноэля Валуа, нарочито приводит лишь часть её видений. Но во Франции было широко известно ещё одно её видение, которое впоследствии пересказал присутствовавший в то время в Париже университетский клирик жерсоновского толка Эро: она видела множество оружия и в испуге спрашивала, что ей с ним делать; тогда она услыхала голос: «Не бойся, это оружие не для тебя, а для девушки, которая придёт после тебя и освободит королевство».
Высаживаясь в ночь на 14 августа 1415 г. с тридцатитысячной армией на нормандском побережье у Арфлёра, молодой ланкастерский король Генрих V сам ещё не вполне сознавал, что вековая англо-французская борьба вступала в совершенно новую фазу.
Когда-то в XII веке завязкой этой борьбы явились внутренние французские феодальные отношения. Могущественнейший вассал французской короны, соединявший в своих руках Нормандию и Аквитанию, старался, как все крупные вассалы, отстаивать от монархии своё самовластие и время от времени бунтовал. Как и всякий мятежный вассал, он тогда в представлении современников «уподоблялся сатане, восставшему против Бога»: напомним, что власть короля, облечённого через помазание особой благодатью от Бога, имела качественно иной характер, чем всякая иная феодальная власть. Но герцог Нормандский и Аквитанский имел совершенно исключительную возможность свои феодальные предприятия поддерживать силами соседнего независимого королевства, потому что он, по праву завоевания и по стечению наследственных отношений, лично являлся в то же время королём Англии. Бесконечные конфликты порождались этим безвыходным положением: подданный короля Франции был королём другой независимой страны, а король Англии лично оказывался в несколько унизительном положении вассала французского короля. Разумным выходом было бы опять разделить трудно совместимые функции короля независимой страны и французского герцога, передав эти герцогства в какую-нибудь младшую линию Плантагенетов; но это решение Плантагенетов не устраивало именно потому, что в XII веке и, в общем, ещё и в XII 1-м они чувствовали себя больше французскими герцогами, чем английскими королями, и им казалось немыслимым лишать своих старших сыновей именно тех земель, которыми они дорожили больше всего. Со временем вечно возрождавшийся конфликт породил у них мысль свести на нет вассальную зависимость, вывести свои герцогства из состава Франции и превратить их в отдельное, вполне независимое континентальное государство. Нужно сказать, что их английские подданные, в том числе и их постепенно англизировавшиеся бароны, с полным безразличием относились к этим личным делам своих королей.